Люди слушали, ахали, ужасались, гадали, кто бы это мог на Булавиных напасть.
Подняли под руки охающего Ярослава. Голова у него была по самые глаза обмотана кровавой тряпкой.
– Не спрашивайте, православные… Налетели какие-то из кустов… Крик услышал: «Получи за старое, вша новгородская!» И ударили чем-то. Боле ничего не видел, не слышал…
– Земля вокруг вся истоптана! – заголосили наперебой Зайчатины люди. – Следы от косых каблуков, какие в Пскове делают! Боярин в ту войну много псковских порубил! Видно, отомстили! А вот, глядите, топор кровавый со сломанным топорищем подобрали! Псковская работа, у нас таких не делают!
Топор – с узким, неновгородским лезвием – пошел по рукам.
– Точно! Псковской топор! – загалдела толпа.
Захар поднялся со скамьи.
– Пойду-ка я, госпожа Настасья, вблизи послушаю…
Стало ему интересно поглядеть, какой из Ярослава Булавина лицедей.
Оказалось, неплохой.
Боярин стоял на телеге, отовсюду видный, да еще поворачивался, чтобы получше себя показать. Размазывал по лицу слезы, говорил несвязно, но чувствительно:
– Ладно меня-то… Но отца старого! Жену неповинную! Ах, сыночек мой, сиротинушка…
Бабы начали жалостливо подвывать.
А в толпе уже сновали григориевские «шептуны». От «крикунов» они отличны тем, что берут не зычностью, а задушевностью.
– Ай, беда! Ай, лихо! Не забыли нам ничего псковские, не простили! Ух, злыдни, и через пять лет достали боярина!
– Аникиту Ананьина в посадники хотите, неревские? Он псковским друг, у него и жена псковская!
– Ярослава Булавина – вот бы кого в посадники! Он за Новгород горой стоит, вон и псковские его боятся!
А некто, ряженый чернецом, убедительно толковал окружным людям, что боярина от неминуемой смерти Господь спас, оттого у псковитянина дрогнула рука, и злые вороги оставили Ярослава Филипповича за мертвого.
Оглянувшись на оконце, Попенок увидел, что Каменная смотрит на него, манит пальцем.
Взбежал на крыльцо, вернулся в горницу.
– Едем, Захар Климентьевич. Через заднюю калитку на соседнюю улицу, и домой. Дальше всё само пойдет, а у нас дел много. Что, хороший у меня «погремец»?
Попенок еле сдержался, чтоб не хлопнуть себя по лбу. Так вот зачем оно всё понадобилось!
– Думаешь Булавина пустить «погремцом» на Неревском конце? Против Ананьина?
– А что ж? Собой пригож, мужикам славен, бабам лестен. Теперь, после смерти родителя, он сам себе голова, над всеми булавинскими вотчинами хозяин.
Но Захар все не мог опомниться:
– На Неревском конце? У Борецкой под носом? Да Марфины псы его в клочки разорвут! Из-за угла зарежут!
– Не зарежут, – уверенно сказала Каменная. – Он ныне на весь Новгород герой. А герои знаешь чем хороши? Их охранять не нужно. Потому что мертвый герой для врагов еще страшнее живого. Случись что теперь с Ярославом – все на Марфу подумают. – Настасья Юрьевна прищурилась и пробормотала почти беззвучное, но Попенок разобрал: – …Может, и понадобится потом… Поглядим…
Захар мысленно ахнул, взирая на многомудрую боярыню с почтительным замиранием.
О пользе ро́знюхов
Принесли берестянки – донесения от рознюхов, особых людей, которые ходят по улицам, рынкам, папертям, расспрашивают людей, кто из выдвиженцев им люб, а кто нет, и после ведут счет, записывают. У Григориевой во время предвыборной горячки таких шнырей по городу работало больше полусотни. У рознюхов не такая служба, как у шептунов. Они никого не убеждают, слухов не распускают, а только спрашивают и помечают. Можно сказать так: рознюхами проверяется, хорошо ли поработали шептуны.
Ныне, октября двенадцатого, за два дня до того, как на пяти концовских вечах утвердят пять избранщиков, берестянки имели сугубую важность. Новых до послезавтра уже не будет. Если что-то еще можно исправить, то лишь теперь.
Настасья, ради такого дела посадив на нос немецкие стекла, изучала закорючки, сводила цифирь на бумагу.
В Славенском конце всё шло хорошо. Захар Попенок должен был пройти без туги. Не так-то это просто – никому неведомого, безродного человека за несколько недель целому городскому концу в глотку запихнуть. Но есть на то верные, многократно испытанные приемы.
В Славне 1311 дворов. На каждый из них, кроме самых богатых, по воскресеньям приносили по медовому прянику с буквицами «зело» и «правда» – «Захар Попенок». К большим людям Захар сходил лично, поклонился. К самым большим – вдвоем с Настасьей. Не без подарков, конечно, но здесь главное было оказать уважение.
Улиц в Славне тридцать две. На каждой в заранее объявленный день Захар ставил стол, принимал от уличан запросы и желания. Подходи кто хошь – всё выспросит, старательно запишет. Парень он толковый, терпеливый, к любому человеку умеет подстроиться.
Пришлось его, конечно, наскоро женить. Избранщик в посадники должен быть семейным – так в законе написано. Заодно переманили на свою сторону строптивую Варяжскую улицу: у тамошнего старосты дочь давно заневестилась. Собою не красна и ножку волочит, зато семья хорошая, для поповского сироты с такой породниться – великая честь. Пир устроили – весь конец угостили. Выдвиженцу перед выборами поить людей запрещается, а тут не придерешься: свадьба.
Еще одну штуку, новую, сам Захар придумал.
В последнюю неделю отправили по всем дворам дареные шапки красного сукна, по числу взрослых мужчин в доме. Четыре тысячи шапок по полторы копейки – это шестьдесят рублей, расход немалый, зато когда придут кончане на Славенское вече в нарядных шапках одного цвета – сразу будет видно, чья сила. Опять же соперник у Попенка не ахти какой – старшина волховских рыбников, по глупой спеси избираться полез.
В общем, со Славной получалось надежно.
На Плотницком конце у Ондрея Горшенина тоже складывалось неплохо. Это уж Ефимия расстаралась. Она поступила проще. Те же шестьдесят рублей, которые Настасья потратила на красные шапки, Шелковая посулила мастеру, который рубил новый помост для Плотницкого веча. Станет мужнин противник подниматься, а ступенька у него под ногой подломится. Либо пошатнется человек, либо вовсе наземь сверзнется. Это примета черная. За такого выдвиженца люди голосовать не захотят. Ефимия объяснила, как хитрость устроена: подпилили ступеньку, проволокой окрутили, в нужный миг дернут – соперник свалится. Что сказать? Затейно.
Настасья взяла берестянки с трех концов Софийской стороны – Загородского, Неревского и Людина.
