Боярыня и вправду задыхалась, будто это не Чайка скакала, а она сама.
Вокруг было голое поле, вдали серело озеро, дул ветер, качались сиротливые ветлы.
Слуги глядели на хозяйку с недоумением.
Настасья наступила носком сапога на кожаное копытце, закрывавшее острый стальной конец посоха. Подошла к Шкиряте – и коротким, мощным ударом пригвоздила его ступню к земле.
Приказчик завопил, дернулся, а отскочить не смог.
– Держите-ка его, детки, – приказала Каменная.
Приказчика взяли за плечи и за руки, перехватили сзади горло.
– Говори правду, вошь! Где мои? Что с ними?
Тот пучил глаза, шлепал губами, мотал головой.
– Бо… Богом-Христом… Что тебе вздумалось? Да я… Господи…
– Ты почему не к своей госпоже, а ко мне кинулся? Не потому ли, что так было уговорено с Ефимией? Ей надо меня с веча сорвать? Она заодно с Марфой? Напал Корелша иль ты мне наврал? Говори, если хочешь жить: что с моим сыном, что с невесткой?
Приказчик всё тряс башкой и повторял имя Господне, готовился упираться, а времени не было.
Настасья выдернула из правого отрожья своего посоха узкий нож.
– Правду, не то сейчас без глаза будешь! Ну?
– Христом тебе кля… А-а-а-а-а!!!
Паробки, хоть привычные ко всякому, охнули. По щеке взвывшего Шкиряты потек багровый сгусток. Приказчик забился, захрипел.
А Григориева снова подняла страшный, кровавый клинок, поднесла его к целому глазу, от ужаса вылезшему из орбиты и тут же зажмурившемуся.
– Сейчас второй выколю. Ну?
– Скажу, скажу-у-у! – всхлипнул приказчик. – Не нападал никто… Ефимия Ондревна велела впустить Корелшу, я и впустил… Мое дело подневольное… Увезли они твоих…
На миг, только на миг Каменная дрогнула, но скрипнула зубами, не дала сердцу воли.
– Куда? Скажешь «не знаю» – брюхо взрежу. Медленно.
– Корелша сказал, на Лопасню куда-то…
Похоже – правда. В Лопасненском бору у Борецких охотничья изба, место потаенное, для подобного дела годное.
– Сколько их?
– Было двадцать. – Шкирята единственным глазом всё смотрел на нож, не мог оторваться. – Пятнадцать остались у нас. Будто бы осаждают терем. Чтоб ты, когда приедешь, надолго застряла… А Корелша твоих забрал и уехал сам-пят на Лопасню… Всё, боярыня, больше ничего не знаю…
Вот значит как, Ефимьюшка, дорогая сестрица? Значит, не понравилось тебе, что твой Ондрей должен ради Булавина уступиться? Вон как ты порешила…
Теперь стало понятно многое – да, в общем, стало понятно всё, но думать о том сейчас было некогда.
– Этому срежьте голову. Суньте в мешок. Ты, Миньша, скачи в город. Кинешь мешок Горшениным на крыльцо.
Миньша был самым юным из паробков, в лихом деле никогда еще не бывавшим, проку от такого мало. С Корелшей только четверо людей, и нападения они не ждут. Тут главное – не число, а внезапность.
Не обернувшись на вопль, оборванный сочным хрустом, Григориева вскинулась в седло. В ней будто прибавилось холодной, неистовой силы. Настасья запретила себе думать о вече, о выборах. Сейчас – отбить своих, всё прочее после.
* * *
Внезапно напасть не получилось – Настасья была сама виновата. Привыкла командовать людьми, а опыта в боевых делах не имела, вот и сваляла дуру.
Изба стояла посреди широкой лесной поляны, чтобы гостям после лова было где попировать, а при жизни Марфиных сыновей охота Борецких славилась на весь Новгород, на нее собиралось человек по триста.
Надо бы загодя спешиться, подкрасться, но Каменная торопилась, велела вылететь из лесу наскоком. Самый бывалый из паробков, Никифор, хотел возразить, но боярыня прикрикнула, и все подчинились.
Вылететь-то вылетели, гурьбой, но марфинские, должно быть, заранее услышали стук копыт и заперли двери, закрыли ставни.
– Ломай! – закричала Марфа из седла, и люди спешились, взбежали на крыльцо, но из-под венца крыши, из малого оконца высвистела стрела, ударила Савве в живот – хорошо, в железную пряжку, а то бы смерть. Другая стрела задела плечо долговязому Шипу.
Паробки кинулись прятаться за лошадей, двух из которых поранило.
Пришлось пятиться до опушки. Только теперь Григориева поняла свою ошибку, но исправлять было поздно.
Она приложила ладони ко рту закричала:
– Эй, Корелша! Я знаю, вас только пятеро! Нас больше, а скоро еще подъедут! Выпускай Юрия Юрьевича и Олену Акинфиевну! Все равно отобьем! Если сейчас выпустишь, отпущу тебя и твоих людей на все четыре стороны, зла не сделаю! Даю слово! Но коли придется боем отбивать – не взыщи. Все пятеро во́ронам на расклев пойдете! Ты выдь на крыльцо, не бойся!
Открылась дверь. Выглянул приземистый, широкий Корелша, почему-то с факелом в руке.
Пробасил вроде не напрягая голос, а зычно:
– Выпущу твоего сына с невесткой, отчего не выпустить. Вот гонец от Марфы Исаковны прискачет – и выпущу. А ежели тебе, боярыня, невтерпеж, попробуй взять силой. Смерти мы не боимся. Опять же не одни сгинем. Видала это?
Он поднял факел, потом показал вниз. Лишь теперь Настасья увидела, что и стены, и крыльцо дома обложены сухим сеном.
– Сунетесь – подожжемся! А обождешь – сын и невестка живы будут.
– Дай с Оленой поговорить! Может, ты их сгубил уже.
Корелша почесал затылок.
– Не заговорчивая она пока что. Брыкалась сильно, помяли. Лежит.
Не думая о стрелах, Каменная выскочила на поляну.
– Жива она иль нет?! Гляди, собака, – если с ней что, я велю тебя не убить, а на лоскуты резать, медленно!
– Не боязлив я, боярыня. – Оскалил зубы. – А и всяко Марфа Исаковна пострашней тебя будет. Цела твоя невестка, ее только слегка по голове стукнули. Но брюха не тронули, а голова у бабы – место не главное.
И засмеялся.
– Олена! Ты там? Отзовись! – во всю мочь крикнула Настасья.
Из дома донеслось:
– Мааа! Мааа!
Это Юрашка услышал матушкин голос.
Раз сын жив, то, верно, и Олену не убили.
Вполголоса, не оборачиваясь, Каменная спросила:
– Готов ли?
– Чуток бы поближе, – ответил из кустов Савва.
Он единственный, кто несмотря на спешку догадался приторочить к седлу немецкий арбалет. Должно быть, уже зарядил и приложился, только ждал команды. Стрелок он был отменный, но на Корелше панцырь, шлем – бить надо было без промашки в горло или в глаз.
Настасья медленно двинулась вперед, опираясь на посох.
– Погоди. Еще слово скажу… Да подойти ты, не заставляй горло драть. Видишь, я одна, женка, и то не боюсь.
