– Похож на отца…
Она наклонилась, поцеловала мертвеца в лоб и вздрогнула – на лбу осталось кровавое пятно.
Нет, это не кровавое, это родимое…
Ее тронули за плечо.
– Олена Акинфиевна очнулась. Зовет.
Григориева встрепенулась. Только что казалось – без чужой помощи не подняться, не хватит сил, но и вскочила, и пошла.
Невестка тоже вставала, отталкивая помощников. Сорвала с головы обгоревший платок, по бокам свисали опаленные волосы.
– Гадина! – закричала Олена, глядя мимо свекрови – на лежащего Юрия. – Могла его спасти и не спасла! Бросила в огне! Убью тебя! Ночью зарежу или отравлю!
Подбежала к покойнику, упала прямо на обугленное тело, зарыдала.
– Роди сначала, – сказала Настасья, гладя невесткин затылок.
В угрозу она поверила – Олена зря бросаться словами не станет, однако не испугалась. Мало ли желающих убить Настасью Каменную. Одной больше. Спасибо хоть предупредила – остережемся.
– Коня мне подведите, – оборотилась боярыня к паробкам. – Все остаетесь при Олене Акинфиевне. И знайте: не убережете ее, вам тоже не жить.
Села в седло.
– Куда ты одна, боярыня? – спросил Савва.
Она потянула узду, разворачивая лошадь. Ударила каблуками, поскакала назад, к Новгороду, через сизую мглу меркнущего дня.
Устала
Три великие женки встретились ночью в вечевой избе. А где еще было встречаться? Не у Ефимии же.
На столе лежали стопы избирательных берест – подсчет закончился с час назад, но результаты были ясны заранее. После того как муж и племянник Горшениной призвали своих выборщиков голосовать за Ананьина, а оставшаяся без предводительства григориевская партия ничего в ответ не предприняла, исход определился во всей несомненности.
Новый степенной посадник и лучшие мужи города сейчас были на великом молебне в Святой Софии, но истинные распорядительницы Новгорода туда не пошли. Им надо было потолковать без посторонних, напрямоту.
Когда вошла Каменная, две другие уже сидели – бок о бок, более не тая своего единства.
Здороваться не стали.
У Настасьи были опалены брови и ресницы, на щеке багровел волдырь, но лицо боярыни никаких чувств не выражало.
Она тоже села и заставила себя взглянуть в глаза Борецкой, светящиеся спокойным торжеством. Еще тяжелее было смотреть на Шелковую, однако на ней Григориева остановила взгляд дольше – и Горшенина не выдержала, потупилась.
– Простить не прощай, но знай, – тихо сказала она. – Я этого не хотела…
Марфа пришла на подмогу союзнице:
– Чего ты добилась, каменная твоя башка? И на выборы не поспела, и сына сгубила. Узнала теперь, каково оно – детей терять? Я так четверых лишилась.
Но Григориева ее будто не слышала, она всё смотрела на Ефимию.
– А чего ты хотела? – спросила Настасья. – Чтобы я сдалась? Чтобы отдала вам Новгород без боя?
Ефимия подняла глаза. Ни стыда, ни раскаяния в них не было, только печаль.
– Я хотела, чтоб ты выбрала – либо родню, либо общее дело. И если б ты осталась на вече, я велела бы Ондрею с Михайлой стоять за Булавина. Но ты алчная, тебе надо всё заграбастать – и ближний мир, и дальний. И туда, и сюда поспеть невозможно. Ты вот попробовала – и не получила ни того, ни другого. Я долго колебалась, но выбрала Марфу. У ней ближнего мира нету, она всю себя за Новгород положит. Она железная, а ты всего лишь каменная… И еще. – Взгляд Шелковой сделался тверже. – Ты, Настасья, всё на Москву оборачиваешься, не хочешь низовских прибытков терять. А я согласна с Марфой: нельзя нам с ихней татарской державой вести никаких дел. Отгородиться от них прочной границей, стеной непроходимой. Пускай к нам не суются!
– Будет тебе воду в ступе толочь, – перебила ее Григориева. – Недосуг мне. Говорите, зачем позвали. Ты, Марфа, желала горем моим полюбоваться? А ты, Ефимья, покрасоваться своим иудством? Или есть у вас ко мне дело?
Две остальные переглянулись. Марфа кивнула Горшениной – давай ты.
Шелковая испытующе посмотрела на Каменную, начала осторожно:
– Мы на Господе клялись: чей избранщик победит, тому все будем помогать. Порадеем Новгороду заедино, позабыв наши распри… Победил Аникита Ананьин, вчистую. За него почти пятьсот голосов, а за твоего Булавина меньше полутораста.
– Дальше что? – снова оборвала ее Каменная. – Чего вы от меня хотите?
– Того, что ты обещала. Со Псковом и с Казимиром Литовским мы сговоримся, однако ж напустить на Ивана братьев и татар можешь только ты.
– Ну да. – Григориева усмехнулась. – Попользуетесь мною, а потом скрутите в баранку.
– Ты клятву давала! – воздела к потолку перст Борецкая. – Перед людьми и Богом! Отречешься – завтра же созовем Господу, поставим тебя на поток!
– Погоди. – Ефимия досадливо махнула рукой. – Иль голова у тебя впрямь железная? Без Настасьи нам Москву не одолеть. Мы это знаем, она знает, вся Господа знает. Но и тебе, Настасья Юрьевна, без ладу с нами жизни в Новгороде теперь нету. Потому нужно нам меж собой как-то сторговаться. Говори, чего хочешь. Если разумного – столкуемся.
Помолчав минуту-другую, Григориева сказала:
– Тысяцкий будет мой.
– Нет! – сразу отрезала Марфа.
Ефимия была мягче:
– Не будет в Господе единения, если степенной посадник с тысяцким станут смотреть в разные стороны. Тысяцким станет мой Ондрей, это уже решено.
Каменная дернула углом рта, но сдержалась. Подумала-подумала:
– Тогда пусть вечевые дьяк и подвойский будут мои.
На это Борецкая коротко, зло хохотнула:
– Ишь, хитра! Обе печати заполучить хочет! Этак ты от имени веча любой указ состряпаешь!
Вечевой дьяк и подвойский каждый имели свою печать, и без них обеих ни одна важная грамота не считалась действительной.
– Давай так, Марфуша, – примирительно молвила Ефимия. – Дьяком останется твой Назар, а подвойского уступи. Гляди, Настасья: одна печать твоя будет, и коли ты с чем не согласишься, делу хода не дастся. Это много. Большего не проси, не в том ты ныне положении.
Григориева задумалась в третий раз, совсем надолго. Наконец горько покачала головой.
– Щедры вы, сестры ненаглядные… Да с ножом у горла не поторгуешься. Ладно. Подвойским завтра же поставите Захара Попенка. А клятву свою я помню. Я ее не ради вас, а ради Новгорода давала. Начинайте тайные переговоры с Казимиром и с псковской Господой. Как сладитесь – возьмусь за дело я. В орду пошлю ловкого человека с дарами. К Андрею Углицкому и Борису Волоцкому съезжу сама… И всё, жены. – Она тяжело поднялась. – Последняя это наша встреча. Хватит, набеседовались. Прощайте. Вам победу праздновать, мне сына хоронить.
