– Квиты? – повторила она. – Но вы же не сможете вернуться!
– Вы, конечно, понимаете, как мне не терпится это сделать! Алина, через день-два начнут наводить справки, что со мной случилось. Все выяснится, а когда начнется погоня, мы будем уже далеко. Вы же не думаете, что я смог бы дать правительству удовлетворительное объяснение по поводу своего отсутствия, – если только останется какое-нибудь правительство, которому пришлось бы давать отчет.
– Вы хотите сказать, что пожертвуете своим будущим, своей карьерой, которая только начинается? – У нее дух захватило от изумления.
– При нынешнем положении дел для меня не может быть карьеры – по крайней мере, честной, а вы, надеюсь, не считаете, что я бесчестен. Пришел день Дантонов и Маратов, день сброда. Бразды правления будут брошены толпе, или она захватит их сама, пьяная от тщеславия, которое возбудили в ней Дантоны и Мараты. Последуют хаос, деспотия грубых скотов, управление целого его недостойными элементами. Это не может долго продолжаться, так как, если нацией не будут управлять ее лучшие представители, она неминуемо задохнется и придет в упадок.
– А я думала, что вы республиканец.
– Да, это так, и я говорю как республиканец. Я хочу, чтобы во Франции было общество, которое выбирает свое правительство из лучших представителей всех классов и отрицает право какого-либо из классов на захват власти – будь это дворянство, духовенство, буржуазия или пролетариат, поскольку власть, сосредоточенная в руках одного класса, пагубна для всеобщего блага. Два года тому назад казалось, что наш идеал стал реальностью. Монополия власти была отнята у класса, который слишком долго правил, передавая власть по наследству, что несправедливо. Власть равномерно распределили по всему государству, и если бы на этом остановились, все было бы хорошо. Но мы зашли слишком далеко, увлеченные порывом и подхлестываемые сопротивлением привилегированных сословий, и в результате – ужасные события, которые мы наблюдали вчера и которые только начинают разворачиваться. Нет, нет, – заключил он. – Там могут делать карьеру только продажные пройдохи, но не человек, который хочет себя уважать. Пришло время удалиться, и, уходя, я ничем не жертвую.
– Но куда вы пойдете? Что будете делать?
– Что-нибудь подвернется. За четыре года я успел побывать адвокатом, политиком, учителем фехтования, актером – да, особенно последним. В мире всегда найдется место для Скарамуша. А знаете, в отличие от Скарамуша я, как ни странно, проявил предусмотрительность и теперь – владелец маленькой фермы в Саксонии. Думаю, мне бы подошло сельское хозяйство. Это занятие располагает к созерцанию, а я, в конце концов, никогда не был человеком действия и не подхожу на эту роль.
Алина взглянула ему в лицо, и в синих глазах ее была задумчивая улыбка.
– Интересно, существует ли роль, на которую вы не подходите?
– Вы так думаете? Однако нельзя сказать, чтобы я добился успеха хоть в одной из тех ролей, которые играл. Я всегда кончал тем, что удирал, – вот и теперь удираю, оставляя процветающую академию фехтования, которая, вероятно, достанется Ледюку. Виной этому – политика, от которой я также удираю. Вот что я действительно умею. Это тоже отличительная черта Скарамуша.
– Почему вы всегда подтруниваете над собой?
– Наверно, потому, что считаю себя частью этого безумного мира, который нельзя принимать всерьез. Если бы я принимал его всерьез, то лишился бы рассудка – особенно после того, как объявились мои родители.
– Не надо, Андре! – попросила она. – Вы же знаете, что сейчас неискренни.
– Конечно. Как вы можете ожидать от человека искренности, когда в основе человеческой природы лежит лицемерие? Мы воспитаны в лицемерии, живем им и редко осознаем его. Вы видели, как оно свирепствует во Франции последние четыре года: лицемерят революционеры, лицемерят сторонники старого режима – и в конце концов лицемерие породило хаос. И сам я, критикующий все подряд в это прекрасное, Богом данное утро, – самый отъявленный лицемер. Именно осознание этой истины не давало мне спать всю ночь. Два года я преследовал всеми возможными средствами… господина де Латур д’Азира. – Он запнулся, как бы не решаясь произнести это имя. – Два года я обманывал себя относительно мотивов, подстегивавших меня. Вчера ночью он назвал меня своим злым гением и признал, что это высшая справедливость. Возможно, так оно и есть, и даже если бы он не убил Филиппа де Вильморена, это ничего бы не изменило. Да нет, теперь я точно знаю, что это так, и вот почему я называю себя лицемером, бедным лицемером, занимающимся самообманом.
– Но почему, Андре?
Он спокойно смотрел на нее.
– Потому что он добивался вас, Алина, и из-за этого я был непримирим к нему. Я напряг все силы, чтобы сокрушить его – и таким образом спасти вас, чтобы вы не стали жертвой собственного тщеславия.
Мне не хочется о нем говорить, но я должен сказать несколько слов – надеюсь, в последний раз. До того как пересеклись линии наших жизней, я слышал, что́ о нем говорили в деревне. Вчера ночью он упомянул несчастную мадемуазель Бине и, пытаясь оправдаться, ссылался на свое воспитание и образ жизни. Что тут можно сказать? Он, вероятно, не может быть иным. Но довольно! Для меня он был воплощением зла, как вы – воплощением добра; он олицетворял грех, вы – чистоту. Я возвел вас на самый высокий трон, и вы его заслужили. Мог ли я допустить, чтобы вас увлекло вниз ваше тщеславие, чтобы зло сочеталось браком с добром? Что, кроме горя, могло это вам принести? Так я вам и сказал в тот день в Гаврийяке. И я решил спасти вас любой ценой от этой ужасной участи, а моя неприязнь к нему приобрела личный оттенок. Если бы вы сказали мне, что любите его, все было бы иначе. Я бы мог надеяться, что в союзе, освященном любовью, вы поднимаете его до себя. Но сочетаться с ним без любви – о, это было отвратительно! И я сражался с ним – крыса против льва, – сражался упорно, пока не увидел, что любовь вытеснила в вашем сердце тщеславие. И тогда я прекратил борьбу.
– Любовь вытеснила тщеславие! – На глазах ее закипали слезы, пока она слушала его, но сейчас волнение уступило место изумлению. – Когда же вы это заметили? Когда?
– Я… я ошибся. Теперь я знаю. Однако в то время… да, в то утро, когда вы, Алина, пришли просить меня отказаться от дуэли с ним, вами двигал страх за него?
– За него! Это был страх за вас, – воскликнула она, не сознавая, что говорит.
Но это не убедило его.
– За меня? Но вы же знали – все знали, – чем я занимался ежедневно и чем кончались мои прогулки в Булонский лес.
– Да, но он отличался от тех, с кем вы дрались, – у него была репутация очень искусного фехтовальщика. Дядя считал его непобедимым и убедил меня, что, если вы встретитесь, ничто не спасет вас.
Он смотрел на нее нахмурившись.
– Зачем вы так, Алина? – спросил он строго. – Я понимаю, что, изменившись с тех пор, вы хотите сейчас отречься от прежних чувств. Наверно, таковы женщины.
– О чем вы говорите, Андре? Как вы не правы! Я сказала вам правду.
