А между тем остряки из Œil de Bœuf, сами себя обрекшие, готовятся довести дело до кровопролития. Раз Национальное Учредительное собрание не понимает намеков, надо объяснить ему попроще. Напрасно пытается Неккер построить мост через пропасть – король, несчастный пленник привилегированных, и слышать об этом не хочет. Он настаивает – как, вероятно, от него требуют, – чтобы три сословия остались раздельными. Если же они хотят воссоединиться – ну что же, он не возражает, пусть они соберутся вместе, но только по этому случаю и только для рассмотрения общих вопросов, к каковым не относятся права трех сословий, состав будущих Генеральных штатов, феодальная и сеньориальная собственность, экономические или юридические привилегии, – короче говоря, исключалось все, что могло иметь отношение к изменению существующего режима, все, что составляло цель, вдохновлявшую третье сословие. Эта наглая насмешка наконец-то ясно показала, что созыв Генеральных штатов королем – всего-навсего уловка, которая должна была ввести в заблуждение народ.
Третье сословие, получив извещение, направляется в зал «малых забав», чтобы встретиться с остальными сословиями и услышать королевскую декларацию. Господин Неккер отсутствует; ходят слухи, что он подает в отставку. Поскольку привилегированные не желают воспользоваться его мостом, он, разумеется, не собирается здесь оставаться, а то еще решат, что он одобряет декларацию, которую должны зачитать. Как он может ее одобрять, раз она ничего не меняет? В ней говорится, что король санкционирует равенство налогообложения, если дворянство и духовенство откажутся от своих экономических привилегий; что собственность следует уважать, особенно церковную десятину и феодальные права и поборы; что по вопросу о свободе личности Генеральным штатам предлагается изыскать способ, с помощью которого можно будет примирить отмену тайных приказов об аресте с мерами, необходимыми для защиты фамильной чести и подавления мятежей; что на требование равных возможностей для всех при приеме на государственную службу король вынужден дать отказ – особенно это касается армии, в которой он не желает никаких изменений, – а это означает, что, как и прежде, военная карьера остается дворянской привилегией и что ни одному человеку незнатного происхождения не достичь звания выше чина младшего офицера.
А чтобы у представителей девяноста шести процентов нации, и без того уже достаточно разочарованных, не осталось и тени сомнения, медлительный флегматичный монарх бросает вызов:
«Если вы покидаете меня в таком прекрасном предприятии, я один позабочусь о благе моего народа; я буду считать себя одного его истинным представителем».
И после этого он распускает их:
«Я приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Завтра утром вы отправитесь в палаты, предназначенные для каждого сословия соответственно, и возобновите свои заседания».
И его величество удаляется, а за ним – привилегированные, то есть дворянство и духовенство. Он возвращается в замок, где его встречают одобрительные возгласы Œil de Bœuf. Королева же, сияющая и торжествующая, заявляет, что доверяет знати судьбу своего сына, дофина.
[117]
Однако король не разделяет ликования, охватившего дворец. Он мрачен и неразговорчив. Ледяное молчание народа произвело на него неприятное впечатление. Он не привык к такому молчанию. Теперь он не очень-то позволит тем, кто давал ему дурные советы, подталкивать себя по роковому пути, на который сегодня ступил.
Перчатку, брошенную королем в Собрании, подняло третье сословие. Когда появляется королевский обер-церемониймейстер, чтобы напомнить Байи,
[118]
председателю Национального собрания, что король велел представителям третьего сословия расходиться, ему отвечают: «Мне кажется, что собравшейся нации нельзя приказывать».
И тогда великий человек Мирабо
[119]
– гигантского роста и гения – громовым голосом отсылает обер-церемониймейстера: «Мы слышали слова, которые внушили королю, и не вам, сударь, не имеющему здесь ни места, ни голоса, ни права говорить, напоминать нам о них. Пойдите и скажите вашему господину, что мы здесь – по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков».
Вот так была поднята перчатка. Говорят, что господин де Брезе – молодой обер-церемониймейстер – был настолько потрясен словами Мирабо, его величием, величием двенадцати сотен депутатов, молча смотревших на него, что вышел, пятясь, как в присутствии особ королевской крови.
Толпа на улице, узнав о ходе событий, в ярости движется к королевскому дворцу. Шесть тысяч человек заполняют внутренние дворы, штурмуют сады и террасы. Веселость королевы внезапно омрачается страхом. Такое случается с ней в первый, но не в последний раз, ибо она не прислушается к грозному предостережению. Ей предстоит познать страх еще не раз, но это ее ничему не научит. Однако сейчас королева в панике умоляет короля поскорее исправить то, что натворили она и ее друзья, и призвать волшебника Неккера – ведь он один может все уладить.
К счастью, швейцарский банкир еще не уехал, он под рукой. Он спускается во внутренний двор и успокаивает народ:
«Да-да, дети мои, успокойтесь. Я остаюсь! Остаюсь!»
Они целуют ему руку, а он ходит среди них, растроганный до слез проявлением веры в него. Прикрывая своей репутацией честного человека вопиющую глупость придворной камарильи, он дает двору отсрочку.
Так развивались события 23 июня. Вести о случившемся быстро долетели до Парижа. Означало ли это, гадал Андре-Луи, что Национальное собрание добилось реформ, которых с каждым днем все отчаяннее не хватало? Он надеялся на это, так как в Париже становилось беспокойно, а голод все усиливался. Длинные очереди у булочных росли с каждым днем, а хлеба было все меньше. Распространялись опасные слухи о спекуляции зерном, которые в любой момент могли вызвать серьезные волнения.
В течение двух дней не произошло ничего нового. Перемирие не было подтверждено, королевскую декларацию не отменили. Похоже было, что двор стоит на своем. И тут вмешались выборщики Парижа, которые ранее договорились постоянно собираться на совет, чтобы завершить наказы своим депутатам. Сейчас они предложили сформировать гражданскую гвардию, организовать ежегодно переизбираемую коммуну и обратиться к королю с петицией о выводе войск из Версаля и об отмене королевской декларации от двадцать третьего числа. В тот же день солдаты французской гвардии вышли из казарм и пошли в Пале-Рояль брататься с народом, клянясь не повиноваться приказам, направленным против Национального собрания. За это их полковник господин дю Шателе посадил под арест одиннадцать солдат.
