– И личность! Я имею в виду Абрама Федоровича Иоффе…
– На мой взгляд, это главное в науке. То, что необходимо для ее развития.
– В том числе и сегодня?
– Естественно. Но трудность заключается в том, что замечательных ученых много, а личностей очень мало. Недостатка в профессионалах нет, а вот с личностями в науке дела обстоят неважно…
– Может быть, нет крупных проектов?
– А разве до войны таких проектов было много?! Нет, суть в ином. Такие личности – это потребность общества, ее составляющие. Кроме тех, кого мы уже упомянули, были еще Капица, Семенов, братья Вавиловы. Цели они перед собой ставили большие, необычные. Сергей Иванович Вавилов, к примеру, переводил Ньютона. Это крайне трудная вещь – заниматься переводом Ньютона, но у Вавилова была внутренняя потребность сделать это. Нет, не в больших проектах заключается суть, а в масштабности мышления. К руководству своих институтов эти люди шли не через парткомы и отделы ЦК, так сказать, не из-за принадлежности к номенклатуре, а благодаря своим знаниям и культуре.
– Три портрета в вашем кабинете на виду – Кикоин, Ландау и Александров. Они относятся к личностям в науке?
– Безусловно! Их портреты здесь потому, что они определили мою жизнь и судьбу.
– Каким образом?
– Я должен рассказать немного о себе, и тогда вам будет все понятно…. Моя биография началась во время войны. В 15 лет я начал работать. Родился я в гуманитарной семье. Отец был юристом, а мать медиком. Я был младшим в семье. Сестра – писательница, брат занимался кибернетикой. Я поступаю на работу и одновременно учусь в школе рабочей молодежи. В 16 лет поступаю в МАИ. Идет война, а потому я считаю, что надо делать самолеты. Учусь на приборном факультете. Но осенью 1945 года я узнаю, что есть Московский механический институт (нынешний МИФИ), и он относится к Министерству боеприпасов. Там образуется физический факультет, и на него набирают студентов.
– Начинался «Атомный проект».
– Конечно. Появилась отрывочная информация об атомных супербомбах, взорванных над городами Японии и заставивших японцев капитулировать. Но, естественно, мы тогда ничего не знали, чем именно будут заниматься на этом факультете. Я закончил уже первый курс МАИ, и потому для нас был только «конкурс зачеток» и собеседование. Учился я хорошо, а потому в феврале 1946 года я оказался в Механическом институте.
– Рассказывают, что это был необычный вуз… А чем же именно?
– Это был абсолютно уникальный институт! Создавался он по типу французской политехнической школы, где обучали физике, но и инженерному делу тоже. Нам читали лекции выдающиеся ученые – Тамм, Леонтович, Померанчук, Мигдал, Фейнберг… Математику преподавал Тихонов, ядерную физику – Арцимович и Алиханян, общую физику – Кикоин. А группы были маленькие, занятия были «камерные» – преподаватели так знали студентов, что часто обращались к ним по имени. В обучении взаимоотношения между преподавателями и студентами играют особую роль. Плюс к этому – отношения между студентами. В небольшой группе создается студийная атмосфера, и она, безусловно, способствует тому, чтобы готовились кадры высшей квалификации. Я замечал позднее, что подобная атмосфера стимулирует стремление к знаниям, выявляет талант каждого, а потому получаются блестящие выпуски.
– В Механическом институте выдающиеся ученые, которые преподавали, не только готовили специалистов, но прежде всего соратников по будущей работе. Отсюда и те «особые условия», которыми славился этот вуз. Кстати, эти традиции, как мне кажется, сохраняются и в нынешнем МИФИ.
– Мы учились день и ночь. Естественно, наши учителя внимательно наблюдали за нами. И вот однажды Алиханян спросил, не хочу ли я заняться физикой космических лучей, и если я согласен, он поговорит с Ландау о приеме меня в аспирантуру. Но для этого я должен буду сдать знаменитый теорминимум или «Ландау-минимум». Это было крайне лестное для меня предложение: во-первых, Ландау, во-вторых, интересная, особенно в то время, проблема космических лучей. Я согласился.
– О Ландау и его экзаменах ходят легенды. Далеко не каждый мог пройти это «чистилище», но, если это случалось, то физик как бы допускался в святая святых – теоретическую физику?
– Это совершенно уникальное явление. Как мне представляется, Ландау, будучи еще сравнительно молодым человеком, поставил перед собой задачу создать в стране теоретическую школу. На это он тратил огромное количество своего времени.
– Почему он, а не кто-то другой?
– Это был гений. Он был единственным человеком, который знал всю теоретическую физику как единый предмет. И поэтому он смог создать курс теоретической физики, охватывающий все основные разделы. При этом у него одна книга «цепляется» за другую. В какой бы лаборатории мира вы сейчас ни побывали, везде вы увидите на полках тома курса Ландау. Все книги по теоретической физики устарели или стареют. Даже великие книги уходят в прошлое. А курс Ландау остается современным, хотя уже 50 лет, как он ушел из жизни. Если вам предстоит решать какую-то новую задачу, очень полезно сначала заглянуть в эти книги. Не случайно иногда говорят, что Лев Давидович Ландау создал Библию теоретической физики.
– Не случайно ведь утверждают, что только гении способны предвидеть будущее и даже жить в нем!
– У него было удивительное чутье, интуиция. А также принципы, которым он никогда не изменял. Он считал, что человек сначала должен изучить всю теоретическую физику, а уже потом выбирать себе какую-то ее часть или отдельное направление. Это как в медицине. Сначала надо изучать все, а потом уже становиться узким специалистом. Если кто-то хотел быть аспирантом Ландау, он должен был сдать ему «теорминимум», 8 экзаменов по основным разделам теоретической физики. Конечно, по сути, это был «теормаксимум». В общем, это было нечто невообразимое! Никаких зачеток, никуда эти экзамены не заносились, ничего официального. Но это была лучшая аттестация для физика-теоретика.
Из записей о Л. Д. Ландау: «Сами экзамены носили черты ритуального однообразия. Вы звонили Л. Д. и говорили, что хотите сдать такой-то экзамен. Он немедленно назначал вам день и час, никогда не просил перезвонить через день, два или неделю, как это бывает обычно. Все экзамены он принимал дома. Когда вы переступали порог, он неизменно бросал взгляд на часы, и тут же следовало комментарий, обычно очень едкий, если вы опоздали хотя бы на несколько минут. Надо сказать, что позднее меня всегда поражала его точность, он никогда не опаздывал ни на минуту, и это как-то даже не вязалось с его внешним обликом. Далее он предлагал вам оставить все записи и книги в прихожей и подняться в маленькую гостиную на втором этаже. Он приносил из кабинета несколько чистых листов бумаги, писал условия первой задачи и тут же уходил. Через некоторое время он стремительно входил в комнату и смотрел через плечо, что у вас получается. Далее обязательно следовал комментарий типа: „Прошлый раз вы решали быстрее“; „Вы действуете как тот теоретик, которому предложили вскипятить воду для чая, когда температура воды была уже 80 градусов. Он вылил воду, наполнил чайник заново и поставил на огонь, тем самым сведя задачу к уже известному“; „Глядя на ваши выкладки, не скажешь, что теорфизика – красивая наука“. В лучшем случае это звучало так: „Ну ладно, это правильно, давайте решим еще одну задачу“.
