Разумеется, положение придворных актеров было лучше, чем крепостных – хотя бы в материальном смысле. Упомянутый В. А. Каратыгин был принят на службу с жалованьем 2 тыс. руб. ассигнациями в год, казенной квартирой, 10 саженями дров и одним бенефисом в 3 года – в сравнении с каким-нибудь чиновником весьма и весьма неплохо (хотя ассигнационный рубль к тому времени стоил менее четверти серебряного, а цены в Петербурге были довольно высокими). Его мать и отец, бывшие первыми артистами, вдвоем получали около 3,5 тыс. руб. ассигнациями в год (93; 40, 91). Тем не менее, длительная болезнь матери ввергла семейство в подлинную нищету и сводить концы с концами семья могла только благодаря покровительству бескорыстного любителя театра князя Сумбатова, который, чтобы помочь, даже «заложил свои золотые часы и шубу и ходил зимой в холодной шинели. Таких людей немного найдется и в наше время, а князей, вероятно, еще менее…» (58; 40)
Судьбы артистов решали не только их владельцы или сановные режиссеры, но и обычные чиновники. По словам В. А. Теляковского, московская театральная контора «…мало отличалась от петербургской… и от всяких вообще контор этой эпохи. Войдя в нее, даже трудно было определить, что это за контора – театральная, синодальная или какая другая. Те же чиновники, те же пиджаки, желтые столы, масса бумаг, закрытые и открытые шкапы, наполненные бумагами, законами; на столах окурки, стаканы с чаем и опять бумаги. На полу тоже окурки и бумажки. Спертый, душный воздух, все говорят зараз, бегают, перекладывают бумаги с одного стола на другой. Снуют сторожа и приносят еще новые бумаги. В передней и проходной комнате много народу – пришли за справками, много подрядчиков, пристающих с оплатой счетов. Все какой-то подписи не хватает; какого-то начальника ждут. Некоторые чиновники заняты разговором совсем не конторским; другие ничего не говорят и все роются в своем ящике, где лежат, кроме бумаг хлеб, какие-то пакетики и пустые коробки от папирос…
Чиновники самые разнообразные, старые и опытные, седые и довольно полные, рядом молодые, худощавые, похожие на писцов, с протертыми рукавами и грязными манжетами. Изредка кто-нибудь из старших возвышает голос и кричит, что опять дали неверную справку и начальство осталось недовольно; происходит некоторый переполох; из шкапов вынимают дело в синей обложке и начинают перелистывать разные бумаги самых различных размеров, формы и цветов. Через несколько минут все опять успокаиваются.
Самыми типичными чиновниками в московской конторе были в то время: заведующий хозяйственным отделением, с всегда бегающими глазами…
Заведующий монтировочной частью – бравый георгиевский кавалер… воображавший себя художником, был большим дельцом по разным поставкам, а главным образом по закупке дров, осиновых, самого плохого качества…
Затем в конторе был старый педантичный бухгалтер с двумя парами очков на носу и, конечно, с немецкой фамилией. Наконец, маленький юркий чиновник из духовного звания, заведующий распорядительным отделением, очень ловкий, любезный, себе на уме, всегда чисто одетый и всегда искавший в бумагах особого, скрытого смысла.
Типичен был заикающийся экзекутор, всегда повторявший, что «деньги счет любят», и удаленный потом из конторы именно за то, что плохо считал казенные деньги и слишком хорошо свои собственные» (142; 43–45).
Хозяйство каждого театра возлагалось на полицмейстеров в офицерских чинах, регулярно ведших служебные дневники с точной фиксацией мельчайших фактов. Принадлежность значительной части актеров и актрис к числу крепостных (Императорская труппа в Москве была создана путем скупки помещичьих трупп) способствовала приниженному положению актеров. В Императорских театрах они подчинялись очень жесткой дисциплине с системой наказаний вплоть до ареста на гауптвахте; жалованье часто задерживалось. Незавидным было и положение учащихся казенных театральных училищ, живших фактически на казарменном положении. Особенно строго следили за ученицами; например, на прогулки и спектакли их вывозили в огромных, битком набитых рыдванах под строгим присмотром воспитателей. Да оно и понятно: уж очень много было высокопоставленных любителей стройных ножек и смазливых «желимордочек». Тем не менее, Теляковский пишет, что сановные балетоманы, пользуясь положением, проникали и в классы для балетных штудий, и со знанием дела и вкусом отбирали тех, кому в дальнейшем было суждено блистать на сцене.
Вообще занятие актеров в светском обществе считалось презренным: быть гаером, площадным шутом – фи! Конечно, речь не идет о подлинных любителях даже и из светского общества – для них актер был не только ровней, но иной раз стоял и выше того; например, отличавшийся артистическим талантом С. Т. Аксаков вел тесную дружбу с актерами. Тем не менее, это было позорящее занятие, и если дворянин, даже во второй половине XIX в., когда актеры стали приобретать права гражданства, не смог бы преодолеть своего влечения к театру, он должен был бы взять псевдоним, чтобы не позорить фамилию. Выступать в любительских спектаклях перед равными себе – это другое дело. А выступать за деньги на публичной сцене, перед всякой сволочью – нет. С. Т. Аксаков вспоминал, как жена М. И. Кутузова сожалела, что он – дворянин и не сможет развить своего таланта на сцене. А уж какие там дворяне были Аксаковы – небогатые оренбургские степняки татарского происхождения!
Правда, на актрисах женились и их иной раз даже после этого принимали в обществе, но за актеров замуж не выходили. Да и женитьба на актрисе мужу чести не прибавляла. Женившийся на актрисе, да еще и собственной крепостной (!) граф Н. П. Шереметев, несмотря на все свое вельможество и богатство не мог переломить мнения света и должен был изменить образ жизни. Такие эскапады чаще были характерны для более снисходительной Москвы, да и не столько для дворянства, сколько для позднейшего купечества: И. В. Морозов женился на балерине Вороновой, М. С. Карзинкин – на Ячменевой из того же балета, А. С. Карзинкин – на балерине Джури. «Флирт с балетными танцовщицами в Москве обыкновенно оканчивался стоянием в церкви на розовом атласе… Немало танцовщиц выходило замуж за московских богатых купцов и оказывалось примерными женами и матерями, чему нисколько не мешала общепринятая манера ездить по воскресеньям после спектакля ужинать в один из известных в Москве ресторанов в общую залу, предаваясь воспоминаниям о прошлом» (142; 146). Однако известному купцу-коллекционеру, создателю знаменитого Театрального музея А. А. Бахрушину пришлось приложить сначала немалые усилия, чтобы убедить увлекшегося хористкой из «Яра» своего приятеля И. А. Морозова жениться на «Досе», а потом чтобы ввести Е. С. Морозову в свет – всего-то купеческий, хотя и «аристократический».
Представляется полезным дать некоторое пояснение. В ту пору понятия «актер» и «артист» обозначали совершенно противоположные понятия. «Артист» – светский человек, увлекавшийся искусствами или демонстрировавший эти увлечения (увлекаться чем-либо было «комильфо»). Он мог, как дилетант, заниматься декламацией на светских вечерах или играть на любительской сцене, рисовать или писать маслом, музицировать в домашних концертах, но только как любитель. Свой «артистизм» такие люди нередко подчеркивали своим внешним видом: длинные волосы, широкополая шляпа или пышный бархатный берет, пышный бант вместо галстука, бархатная курточка или, на худой конец, бархатный сюртук – это был «артист». Актер же был профессионалом, чем-то вроде официанта. Сходство с официантом или лакеем усиливалось благодаря тому, что люди сцены были «по-актерски бритыми» (бытовало такое выражение): усы, борода, бакенбарды мешали гримироваться.
