Студенчество гражданских заведений было не столь сплоченным, как в военных и закрытых заведениях, уже в силу того, что здесь не было сословного единства и существовала большая рознь между демократамиразночинцами, жившими иногда в подлинной нищете и, в лучшем случае, подкармливавшимися уроками, и студентами-«белоподкладочниками». Учившийся в 80-х гг. в Московском университете будущий известный историк и политический деятель А. А. Кизеветтер писал: «В те годы значительная часть студентов была охвачена, если можно так выразиться, «политическим аполитизмом». Я хочу сказать, что это было не простое, безотчетное равнодушие к политическим вопросам, а, как бы сказать, тенденциозное, показное отстранение себя от политических интересов с целью доказательства своей полной политической благонадежности. Если хотите, это тоже было своего рода «движение». Оно получило тогда кличку «белоподкладочничества». С 1885 г. началось частичное введение, начиная с первого курса, нового университетского устава. Студенты, попавшие под действие этого устава, обязаны были носить форменную одежду. И вот среди студентов быстро стала распространяться особая мода, состоявшая в том, что форменным студенческим фуражкам стали придавать вид офицерских фуражек, а вместо форменных пальто стали носить шинели чисто офицерского покроя, с меховыми воротниками и с белой подкладкой.
Студент, нарядившийся таким образом, носил свое одеяние с подчеркнутым форсом и в согласии с этим своим щегольским видом располагал и все свое времяпрепровождение. Это и были «белоподкладочники». Термин этот скоро получил специфическое значение. Им стали обозначать определенный тип студента, подчеркивающего свою «благонадежность», свою враждебность ко всякой оппозиции существующему строю, свое нежелание присоединяться к каким бы то ни было политическим движениям, демонстративно стремящегося к беспечальному наслаждению жизненными благами. К науке «белоподкладочники» относились так же, как и к политике, как к чему-то постороннему, а в большом количестве даже и вредному» (86; 43–44). Круг интересов университетских студентов «белоподкладочников», как и лицеистов, и правоведов, в основном, ограничивался светской жизнью: ведь студент считался взрослым человеком и мог появляться в гостиных и на балах. Особенно все это было характерно для второй половины ХIX в. с ее общей демократизацией жизни и значительным притоком дворян в университеты: поместья уже не кормили и требовался диплом, который к тому же позволял избежать солдатской лямки и отбыть воинскую повинность в более легком варианте, вольноопределяющимся, с перспективой получить чин прапорщика запаса. Рознь и даже неприязнь среди университетского студенчества разного положения были довольно сильны и взаимны. Князь С. М. Волконский, учившийся в Петербургском университете в те же 80-е гг., с обидой вспоминал, как профессора сбавляли ему балл «за титул», а однокашники с неприязнью упрекали его, что он «барствует»: «Положение людей нашего круга было тяжело, а наше с братом положение осложнялось еще и тем, что отец был товарищем министра народного просвещения. Сколько косых взглядов… Как странно, что именно те люди, которые проповедуют равенство, они-то больше всего против равенства грешат» (42; 51). Д. Нацкий, учившийся на юридическим факультете Московского университета, вспоминал о конфронтации с «белоподкладочниками» на политической почве: «Весной наш ректор отправился с визитом во Францию и по этому случаю… Наши юристы из белоподкладочников тоже отправили приветственную телеграмму французским студентам-юристам. Узнав об этом, студенты других факультетов взяли в работу наших белоподкладочников, требуя ответа, как это они посмели от имени всех студентов приветствовать ничем не заслуживших этой любезности французов… Требования эти высказывали, главным образом, кавказцы, и от них влетело нашим белоподкладочникам» (122; 141).
Специфической чертой студенческой жизни даже молодых людей из более или менее обеспеченных семей, если им приходилось жить далеко от дома, была бедность, нередко сочетавшаяся с грубостью и распущенностью нравов. Выходец из богатой нижегородской помещичьей семьи П. Д. Боборыкин, поступивший в 1850-х гг. в Казанский университет и имевший при себе крепостного слугу (!), писал: «Мне пришлось сесть на содержание в тысячу рублей ассигнациями… что составляло неполных триста рублей, – весьма скудная студенческая стипендия в настоящее время, да и тогда это было очень в обрез, хотя слушание лекций и стоило всего сорок рублей…
И в наше время было много бедняков. Казенных держали недурно, им жилось куда лучше доброй половины своекоштных, которые и тогда освобождались от платы, пользовались некоторыми стипендиями (например, сибиряки), получали от казны даровой обед и даже даровую баню… Мы должны были довольствоваться очень скудной едой. В Дерпте, два года спустя, она стала еще скуднее, и целую зиму мы с товарищем не могли тратить на обед больше четырех рублей на двоих в месяц…» (18; 95, 98–99).
Масса студентов была крайне плохо обеспечена материально, жила в дешевых меблирашках, даже в трущобах, плохо питалась, не имела хорошей одежды и обуви, нередко пьянствовала. Недаром среди студенчества в конце XIX в. больных было больше, чем в других группах населения. На первом месте среди заболеваний стояла чахотка (плохая одежда, обувь, скудное питание), на втором – желудочные заболевания, на третьем – венерические болезни (от 20 до 30 % студентов!).
Историк искусства Н. П. Кондаков вспоминал: «Все годы университетского курса я должен был давать уроки, совершая почти ежедневные походы с Покровки на Арбат и даже на Девичье Поле, по рублю, а иногда по полтора рубля за час. Будучи освобожден от платы, я получал также стипендию – восемь рублей с копейками в месяц, что было для меня большой находкой. Я мог расходовать на завтраки и даже обеды по 20 и 30 копеек, на расстегаи с парою чая в трактире по 25-ти копеек и даже ходить в театр, конечно, в рай (то есть на верхний ярус балкона. – Л. Б.)…» (90; 66). Отметим, что Кондаков жил в собственном доме, то есть не платил за квартиру. Учившийся в Петербурге туляк В. В. Вересаев писал: «Получали мы с братом Мишею из дома по двадцать семь рублей в месяц. Приходилось во всем обрезывать себя. Горячую пищу ели раз в день, обедали в кухмистерской. Утром и вечером пили чай с черным хлебом, и ломти его посыпали сверху тертым зеленым сыром. Головки этого сыра в десять копеек хватало надолго. После сытного домашнего стола было с непривычки голодно, в теле все время дрожало чисто физическое раздражение. Очень скоро от обедов в кухмистерской развивался обычный студенческий желудочно-кишечный катар: стул был неправильный, в животе появлялись жестокие схватки, изо рта пахло, расположение духа было мрачное… Основным моим настроением… была глубочайшая душевная угнетенность… Условия студенческой жизни били по здоровью под самый корень. Плохой стол, студенческий желудочный катар от него, запоры и геморрой; сидячая, исключительно умственная жизнь; отсутствие физических упражнений; курение по двадцать-тридцать папирос в день; безобразная половая жизнь с многонедельным воздержанием, бунтующими в крови сладострастными чертиками и со страстно желаемыми объятиями проститутки, после которых было омерзение до тошноты…» (33; 239, 369).
Студент Технологического института
