Старуха не любила отпускать нас без обеда. Эти обеды мне хорошо памятны. За стол садились в пять часов, по старшинству. Кушанья подавались по преимуществу русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. Кваса потреблялось много. Вино, из рук вон плохое, ставилось как редкость. За стол никто не садился, не перекрестившись. Блюда подавались от бабушки вперепрыжку, смотря по званию и возрасту. За десертом хозяйка сама наливала несколько рюмочек малаги или люнеля и потчевала ими гостей и тех из домашних, кого хотела отличить. Затем Дмитрий Степанович подавал костыль. Она подымалась, крестилась и кланялась на обе стороны, приговаривая неизменно: «Сыто не сыто… а за обед почтите. Чем бог послал…». После обеда она иногда каталась в придворной линейке, предоставленной в ее распоряжение, но большею частью на линейку сажали молодежь, а сама раскладывала гранпасьянс…
…В одиннадцать часов вечер кончался. Старушка шла в спальню, долго молилась перед киотом. Ее раздевали, и она засыпала сном ребенка. В постели она оставалась долго. Утром диктовала письма своему секретарю Анне Николаевне и обычно в них кое-что приписывала под титлами своей рукой. Потом она принимала доклады, сводила аккуратно счеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в гостиную… В этой несколько затхлой старческой атмосфере все дышало чем-то сердечноневозмутимым, убежденно-спокойным, жизнь казалась доживающим отрывком прошедших времен, прошедших нравов, испаряющейся идиллией быта патриархального, исчезавшего навсегда. Архарова ни в ком не заискивала, никого не ослепляла, жила, так сказать, в стороне от общественной жизни, а между тем пользовалась общим уважением, общим сочувствием. И старый, и малый, и богатый, и бедный, и сильный, и темный являлись к ней, и дом ее никогда не оставался без посетителей» (166; 379–391). Напомним, эта старуха была – кавалерственная дама, к которой с почтением относился двор, которая приглашалась на придворные обеды и которую навещала в дни именин и рождения вдовствующая императрица. В некрологе по кончине старухи Архаровой писалось: «До 1812 г. московский дом Архаровых, украшаясь гостеприимством, нередко в объеме своем представлял блестящее благородное собрание. Съезжались люди и большого, и среднего света: привет и ласка никого не обходили» (166; 640). И много было таких обломков исчезавшего старого барства, вельможества; эти Загряжские, Офросимовы, Корсаковы воспеты были А. С. Пушкиным, Л. Н. Толстым, А. С. Грибоедовым – то с теплой любовью, то с иронией, то с почтением.
Преизобилие народа, садящегося за стол у таких старосветских бар и барынь, имело причиной не только то, что они считались родством и с вовсе уж не родственниками: «В Москве было в старину одно почтенное, трогательное обыкновение: в каждом доме, смотря по состоянию, принималось на жительство некоторое число убогих девиц, преимущественно дворянок; одни старились в них и даже умирали, других с хорошим приданым выдавали замуж; связи первых со своими благодетельницами становились иногда крепче, чем самые родственные узы… Их жизнь была деятельно-праздная; в доме они кой за чем присматривали, исполняли некоторые комиссии своей хозяйки-аббатисы, раскладывали с ней грандпасьянс, посещали иногда подруг своих. Их набожность ограничивалась одними наружными обрядами религии, но они соблюдали их с точностью мелочною; они знали все храмовые праздники, и там, где бывало архиерейское служение, ими наполнялась половина церкви. Так проходила их беспорочная, их бесполезная жизнь» (35; 23).
По нынешнему времени, пожалуй, все это старое барство могло бы вызвать иной раз и недоумение, а то и возмущение. Взять хотя бы домашних шутов. Вот графиня Е. Ф. Орлова: «У нее была дура, по имени Матрешка, которая была преумная и претонкая штука, да только прикидывалась дурой, а иногда очень резко и дерзко высказывала правду… Эта дура очень любила рядиться в разные поношенные и никому не годные наряды: наденет на голову какой-нибудь ток с перьями и цветами, превратившийся в совершенный блин: платье бальное, декольте, из-под которого торчит претолстая и грязная рубашка и видна загорелая черная шея; насурмит себе брови, разрумянится елико возможно и в этом виде усядется у решетчатого забора, выходящего на Пречистенку, и перед всеми проходящими и проезжающими приседает, кланяется и посылает ручкой поцелуи… В то время, хотя и не везде, у вельмож и богатых господ, как прежде, но водились еще шуты и дуры, и были люди, которые находили их шутки и дерзости забавными. В Москве на моей памяти было несколько известных таких шутов: орловская дура Матрешка, у князя Хованского, нашего соседа, дурак Иван Савельич, карлик и карлица у Настасьи Николаевны Хитрово» (148; 230–231). Ну что ж, меняются времена, меняются и вкусы. Кстати, эта Матрешка была в молодости у добрейшей и благотворительной Е. Ф. Орловой дворовой девкой, хотела выйти замуж за кого-то из орловской дворни, да господа ей не позволили; после этого она долго болела, а когда выздоровела, то стала «дурачиться». Господа добрые были, дуру не оставили попечением…
При Павле I вельможи потихоньку стали удаляться из холодного чиновного Петербурга в более свободную Москву, в которой они и составили верхушку общества. В николаевский период вельможи повывелись: наступало время новых людей.
Джентльмен – довольно редкая птица, появившаяся примерно с 20-х гг. XIX в. Это человек в высшей степени комильфо, в котором безукоризненным было все – от прически и белья до манер и образования. Джентльменов отличали воспитание высокого класса, изысканные манеры, утонченная вежливость, сочетавшаяся с некоторой холодностью обращения; при этом и вежливость, и холодность распространялись на всех людей – и высших по положению, и низших, хотя бы и на прислугу, так что и крепостному лакею могли говорить «вы». Разумеется, это требовало также немалого состояния, во всяком случае материальной независимости от начальства, если джентльмен находился на службе. В Москве с ее русской широтой и простотой жизни джентльмены почти не водились: это был в основном петербуржец, как нельзя лучше соответствовавший нравственному климату служилой столицы. Естественно, это был светский человек, входивший в самый высший свет. Читатель, конечно же, понимает, что джентльмен был по преимуществу англоманом, копировавшим ходячее представление об англичанах, как людях вежливых и сдержанных. А англоманов в России было немного: традиционными для русского человека были нелюбовь, а то и ненависть к Англии, бывшей на протяжении двух веков постоянным явным или скрытым врагом России, инспирировавшей и поддерживавшей все войны Персии и Турции против России; «англичанка гадит» – было обычным присловьем русского человека, заговорившего о внешней политике.
В высшей степени джентльменом был известный читателю по пушкинской биографии или по повести Л. Н. Толстого «Хаджи Мурат» светлейший князь Михаил Семенович Воронцов. Род графов (княжеский титул получил именно Михаил Семенович, а до того Воронцовы имели графский титул) был подчеркнуто англоманским, что связано было с дипломатической службой его представителей в Англии. Наиболее известный из Воронцовых Михаил Семенович, новороссийский, а затем кавказский наместник, по словам служившего на Кавказе под его началом В. А. Соллогуба, «обладал в высшей степени тремя очень редкими между русскими людьми качествами: необыкновенной настойчивостью, непреклонной твердостью убеждений и самой утонченной вежливостью. Правда, вежливость эта подчас становилась почти оскорбительна, так как она безразлично относилась ко всем; мне часто случалось присутствовать на служебных приемах Воронцова и немало тогда удивляться тому, как он с тою же самой приветливой и только чуть-чуть саркастической улыбкой на тонких губах подавал руку заслуженному генералу с грудью, увешанной звездами и орденами, и тут же протягивал эту руку какому-нибудь гречонку из Таганрога или Одессы, беззаботно торгующему маслинами». Очевидно, утонченный аристократ граф Соллогуб предпочел бы, чтобы «гречонку» наместник не улыбался и руки не подавал, разве что один палец. Соллогуб рассказывает случай, когда в начале Крымской войны на приеме просителей в ноги наместнику бросился татарин, обвиненный в шпионаже; Воронцов с неизменной любезной улыбкой «протянул ему руку», успокоил, пообещав разобраться, а затем в кабинете все с той же улыбкой приказал адъютанту повесить татарина, поскольку уже знал из докладов о том, что это очень вредный шпион. «Чем объяснить это вечно улыбающееся самообладание? – задается вопросом Соллогуб. – Презрительностью ли большого барина, считающего, что все, что его окружает, ниже его, и потому равно относящегося ко всем? Но Воронцов был слишком умен и человечен, чтобы поддаваться близорукой спеси, свойственной ограниченным людям знатного происхождения. Я скорее полагаю, что им руководила высокогосударственная задача того, что людьми управлять даже тогда, когда их приходится вешать, следует, не запугивая их. На характере Воронцова его воспитание в Англии оставило следы неизгладимые. Он олицетворял собой методичность во всем и любил, почти требовал, чтобы все его окружающие ей подчинялись».
