Простые веселые семейные игры с копеечными ставками позволяли болтать, флиртовать, веселиться, к ним можно было приставать во время игры и выходить из нее, тем более что ставки были мизерными, например по четверти копейки, много по копейке, и проигрыш составлял максимум три – пять рублей. Играли даже на орехи, для чего люди хранили мешочки с орехами, иной раз и пустыми, со свищами. В эти веселые и несложные игры играли и молодежь, и старики.
Так или иначе, складные ломберные столы с гнездами для мелков и щеточек в деревянной обвязке столешницы были в любой гостиной, и масса людей проводила вечера в битвах на зеленом поле: «День бабушки, – вспоминал граф В. А. Сологуб, – неизменно заключался игрою в карты. Недаром каялась она отцу духовному. Картишки она действительно любила, и на каждый вечер партия была обеспечена. Только партия летняя отличалась от партии зимней. Зимой (светский сезон. – Л. Б.) избирались бостон, вист, реверсы, ломбер, а впоследствии преферанс. Летом игра шла летняя, дачная, легкая: мушка, брелак, куда и нас допускали по пятачку за ставку, что нас сильно волновало» (166; 390).
Вообще, русские законы признавали карточные игры как неизбежное зло, не преследуя их, и правительство смотрело на них косо, хотя и сквозь пальцы. Достаточно сказать, что доходы от торговли игральными картами (это была монополия государства, с торгов сдававшаяся частным лицам) поступали исключительно на благотворительные цели, причем ввоз карт и их производство облагались высокими пошлинами, чтобы как бы компенсировать зло. Долги, сделанные заведомо за игорным столом, и даже векселя, выданные заведомо для карточной игры или вследствие проигрыша, законом не признавались, и иски по ним судами не принимались. Поэтому карточный долг считался «долгом чести», и приличия требовали уплаты его в кратчайший срок и любыми способами. Можно было не платить каретнику, сапожнику, портному, зеленщику; не платили не только долгов, но и процентов по ним в казенные кредитные учреждения, но карточные долги платили, даже если для этого приходилось подделывать векселя или залезать в казенный денежный ящик. При этом, если проигрыш был сделан «приличному» человеку, еще можно было договориться об отсрочке, но заведомому шулеру полагалось платить немедленно: играть с шулером было можно, но договариваться нельзя. Условное понятие о чести не мешало видным представителям этого общества из офицерства, придворных, неслужащих дворян фактически держать у себя по домам игорные дома («держать банк»), запрещенные законом под страхом лишения прав состояния и ссылки на поселение в Сибирь. Собственно, «держать банк» и мог только хорошо известный в обществе человек: к иному бы и не пошли, опасаясь шулерской ловушки, да и просто никто не узнал бы о наличии большой игры в никому неизвестном доме. Недаром полиции, которая должна была следить за этим, предписывалось входить в такие частные игорные дома только при полной уверенности в том, что игроки будут накрыты с поличным, и вообще соблюдать большую осторожность и «политичность»: ворваться в дом какого-нибудь камергера двора или гвардейского ротмистра без серьезного повода значило получить большие неприятности с далеко идущими последствиями. Во второй половине XIX в. игры в светском обществе приняли умеренный характер, войдя в более приличные рамки, но известны случаи открытия подпольных игорных домов видными в обществе чиновными фигурами. Известный судебный деятель А. Ф. Кони рассказал о раскрытии в Петербурге в 1874 г. игорного дома с рулеткой, который содержал гвардейский штабс-ротмистр Колемин, а крупье у него служил отставной поручик Тебеньков. При аресте игорного дома в нем оказалось «несколько лиц титулованных и с довольно видным общественным положением». Примечательно, что этот «неприличный» поступок судебных властей вызвал возмущение петербургского света и ходатайства видных сановников за «разбитую карьеру молодого человека».
Отметим также, что косо смотрели и на игры в лото, и особенно в домино, которое было даже запрещено, как азартная игра. А устройство рулетки грозило каторжными работами.
Вообще же, в первую половину ХIХ в. карточная игра приобрела характер подлинной эпидемии в русском обществе, особенно в 10 – 30-х гг. Играли помещики, офицеры, чиновники, играли в городе и в деревне, играли в дороге, ожидая на почтовой станции лошадей. Естественно, что появились профессиональные игроки, даже из весьма громких фамилий. Не раз упоминавшийся здесь граф Ф. П. Толстой-Американец, по его собственным словам, любил искусством поправлять ошибки фортуны, но не любил, чтобы ему напоминали об этом. Друг А. С. Грибоедова, прочитав рукопись «Горя от ума», в котором он тоже упомянут («В Камчатку сослан был, вернулся алеутом»), не возражая против существа портрета, попросил поменять строчку «и крепко на руку не чист»: «Лучше сказать: «в картишки не садись», а то подумают, что я ворую табакерки со стола». Затем, к середине века, накал страстей стал спадать, и во второй половине столетия игра в карты перестала занимать такое видное место в дворянской жизни, переместившись в лакейскую, а в начале ХХ в. – даже в крестьянскую избу. К концу века многие даже стали считать игру в карты занятием неприличным, недостойным. Это, конечно, не значит, что «приличные» люди перестали играть: многие клубы и даже спортивные общества, например яхт-клубы, существовали в основном для игр и за счет игр. Но все же имений уже не проигрывали, если они и были.
Довольно популярным и не требовавшим больших затрат развлечением, но свойственным все же более или менее образованному обществу, были «живые картины». Одетые в изящные полупрозрачные платья или легкие туники молодые дамы и девицы застывали перед зрителями в сложных группах, символизировавших какое-либо историческое событие или мифологическую сцену, зрители же должны были разгадать ее. «Живые картины» позволяли продемонстрировать в весьма рискованном туалете достоинства фигуры участницы, принимавшей при этом наиболее выгодные позы. Понятно, что в домах у мелкопоместных и даже у сравнительно зажиточных степных бирюков «живые картины» были невозможны. Если костюмы были недороги, то знать мифологию все же нужно было и участницам, и зрителям.
Устраивались, наконец, и просто любительские спектакли, в которых единственно и дозволялось участвовать представителям дворянских, иногда аристократических фамилий. Равным образом устраивались концерты, где выступали или светские люди, или нарочно приглашенные иностранные и русские музыканты и певцы; иногда такие концерты устраивались в благотворительных целях специально для небогатых профессиональных артистов, например иностранцев, попавших в трудное положение. Такие концерты для дворянства были единственной возможностью продемонстрировать свои таланты: выступление на профессиональной сцене покрыло бы фамилию несмываемым позором, и в тех редчайших случаях, когда люди из общества рисковали выйти на публичную сцену, они должны были скрываться под псевдонимом. С. Т. Аксаков, обладавший артистическим чутьем и великолепно декламировавший, вспоминал, что жена М. И. Кутузова, видевшая его на любительской сцене, «изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже много обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной» (2; 287).
И опять же для любительских спектаклей и концертов нужна была публика высокого разбора – как участники, так и зрители.
