Механики со второго года уходили в плавание по Балтийскому морю на судах учебного отряда Инженерного училища, а первый курс практиковался в Кронштадте на старой канонерской лодке «Туча»…
В первый год практики мы должны были за три месяца изучить постройку деревянных килевых шлюпок в шлюпочной мастерской, а затем ознакомиться с расположением и оборудованием всех цехов по холодной и горячей обработке листовой и профильной стали… Далее в программу входило изучение плазовых работ (разметки деталей корпуса судна в натуральную величину. – Л. Б.) и сборки корпуса на стапеле. К концу практики требовалось представить подробный письменный отчет, иллюстрированный копиями чертежей, эскизами от руки, рисунками и фотографиями.
Для сбора всех сведений, копий чертежей и технических данных мы могли обращаться к инженерам в конторах строителей, к конструкторам в чертежных и к мастерам на постройках, а также ко всем рабочим у станков и к сборщикам на стапелях» (93; 45, 48–49).
Это овладение специальностью снизу давало подлинные инженерные знания и инженерное мышление, за что и казенное начальство, и предприниматели высоко ценили инженеров. Ценили в прямом смысле слова: оклады жалованья, особенно на частной службе, у инженеров были высокие. Но, кроме того, и на частной, и на казенной службе у инженера были и большие, причем абсолютно безгрешные доходы. Имея дело с подрядчиками, доставлявшими материалы, и рядчиками, поставлявшими рабочих, инженер, видевший работу изнутри, понимал, где и на чем можно сэкономить деньги так, чтобы из сметных сумм на его долю осталась маленькая, а то и большая толика. А за качество и скорость работы уже хозяин озолотит. Воровать напрямую – Боже упаси! Никуда потом на работу не возьмут. В старой России быть инженером значило быть богатым человеком (нам, знававшим советских инженеров с окладом в 120 руб., это странно слышать). Нужно было только понимать, что делаешь, и делать хорошо. Конечно, где можно, воровали: молва такая шла. Но воровали не в ущерб делу, потому что инженер был самостоятельным руководителем работ, а не безликим исполнителем: рухнувший мост, сошедший с рельс поезд, развалившееся здание накладывали такую печать на имя, что оставалось только застрелиться. И стрелялись: «Губернским инженером в Нижнем был архитектор Иванов, молодой, жизнерадостный блондин. Он строил здания для всероссийской выставки. 9 марта 1895 г. я видел Иванова, он ехал на извозчике, был весел, улыбался. На другой день… мы… узнали, что Иванов только что застрелился. Утром одно здание на выставке рухнуло, и хотя беду еще можно было поправить, самолюбивый строитель не выдержал. Съездив на место происшествия, он воротился, заперся в кабинете, выпил вина и выстрелил себе в висок» (156; 134).
О высоком положении инженеров говорит такой факт, что, богатые люди, они не только на казенной, но и на частной службе продолжали носить форменные тужурки и фуражки с эмблемами своей специальности. Эти, уже поношенные инженерные фуражки можно было еще увидеть на рубеже 20 – 30-х гг. ХХ в., когда на организованных «ленинской гвардией» дутых процессах с обвинениями во вредительстве началось уничтожение русской инженерии.
Горный инженер, титулярный советник
Богатым и уважаемым человеком был и врач, служил ли он на казенной службе или занимался частной практикой. И здесь сказывалось высокое качество подготовки, когда врач лечил не отдельный орган, не болезнь, а человека. А, может быть, дело было не в самой подготовке, а в том, что врачей было мало, и они не могли ограничиваться узкой специализацией, а вынуждены были лечить все болезни, принимать роды и вторгаться в область хирургии. Обширная практика учила главному – диагностированию. Люди старшего поколения помнят легенды о «старых земских врачах», в которых под это звание подверстывались все врачи вообще. Просто это были хорошие врачи-универсалы, знавшие и умевшие все. Конечно, были и ошибки, иногда трагические: император Александр III умер оттого, что врачи просмотрели ожирение сердца; правда, он и сам не любил лечиться и не исполнял предписаний врачей. Но причиной ошибок было и то, что медицина, как наука, практически не существовала, как не было и настоящей фармакологии. Это было искусство, а искусство не всякому по плечу.
Нехватка медиков вела к тому, что и казенные врачи вынуждены были заниматься частной практикой. Это давало солидный приработок к жалованью. За каждый визит было принято платить. Конечно, платили по-разному. Для кого-то и трешница или даже целковый были большими расходами, а кто-то четвертной билет платил. Подавать деньги открыто считалось не особенно прилично: все же врач, интеллигентный человек. Принято было сложенную купюру оставлять в ладони врача при прощальном рукопожатии. Врачебная практика была столь обширна, что многие врачи на ощупь умели определить, сколько им заплатили. Кроме того, платили еще и в зависимости от внешнего облика врача. Приехал важный барин в черном фраке (во второй половине XIX в. черный фрак стал как бы униформой врачей и адвокатов) на откормленной паре лошадей, заложенных в лакированную коляску, – одна цена. А появился молодой человек в потасканной пиджачной паре по способу пешего хождения или на плохонькой лошадке – уже другие деньги. Поэтому врачи старались выглядеть солидно и обзавестись хорошим выездом и прочими аксессуарами: золотым пенсне для большей важности, лакированной тростью с золотым набалдашником и т. п.
И держали себя возле больного соответственно. Знаменитые врачи нередко вели себя даже грубо, хотя бы и с высокопоставленными больными, капризничали – это повышало авторитет. На сей счет легенды ходили о знаменитом в конце XIX в. враче Г. А. Захарьине, который и в царском дворце держал себя, как в своем кабинете: вызванный из Москвы в Аничков дворец к Александру III, он, ссылаясь на невралгию в ноге, ходил по дворцу в валенках, добился разрешения пользоваться внутренним лифтом императрицы, а закончил тем, что приказал в коридорах расставить венские стулья, на которые он присаживался на минуту для отдыха. Однажды великий князь Михаил Николаевич стоя обратился с вопросом к Захарьину; тот вместо ответа сказал: «Я человек больной и стоять не могу, разрешите мне, Ваше Высочество, сесть и сидя дать вам объяснения» (32; 282–283). Пожалуй, Николаю Михайловичу и впору было постоять перед этим человеком: во всяком случае, таких денег, какие платили Захарьину за визит, он бы никогда не получил. В 1890 г. Захарьин был приглашен к богатому ярославскому купцу Огаянову и его родственнице Лопатиной: «Заплачено ему было… десять тысяч рублей. В Москве должен был быть подан экипаж до Ярославского вокзала. Проезд в Ярославль и обратно в отдельном купе 1 класса. В Ярославле экипаж с вокзала до больных, в ожидании обратного поезда в Москву – лучший номер в лучшей гостинице, и опять купе 1 класса…
Встречать дома его было приказано мне. Лестница была в два марша. На первой площадке было поставлено кресло и маленький круглый столик, а на нем коробка с чистыми шоколадными конфетами фабрики «Сиу и K°». Других он не приказывал ставить. По входе во вторую лестницу он попадал прямо в переднюю, тут тоже кресло, стол.
