Приехал! Вошел медленно на первую площадку и сейчас же сел, посидевши немного, снял одну рукавицу (именно рукавичку, а не перчатку), опять сидит без движения, потом поглядел на коробку, открыл ее, взял конфетку, немножко ее обсосал и бросил прямо на пол. Опять сидел неподвижно, затем надел рукавичку, поднялся и пошел по второй лестнице. Опять тоже сел, пососал и бросил конфетку. В передней его встретили хозяева, при входе поклонились ему, но он не только не ответил на приветствие, но даже не взглянул ни на кого…
…Он встал и медленно вошел в гостиную, где его встретили приглашенные к этому времени на консилиум ярославские врачи, люди все почтенные, пожилые… Они почтительно ему поклонились. Он ответил только легким кивком головы, никому не подал руки…» (59; 205–206). Да…
На то он и был всероссийская знаменитость. Впрочем, и его диагнозы не всегда оправдывались.
Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа потому-де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части, хотя и могло сделать это, например графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. Так, маленького Сергея Аксакова («Багрова внука») врачи чуть не уморили своим лечением (1; 290).
Но это был конец XVIII в. и Уфа. Однако и в Москве 30-х гг. XIX в. «искусство» медиков оставалось на том же уровне: у богатого помещика и видного чиновника М. А. Дмитриева умерла уже вторая жена от того, что «молоко бросилось» в ногу. Дмитриев пишет: «Ее лечил… Михайла Вильмович Рихтер… Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое… Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (59; 354). В 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста – ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев: «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков… это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство… Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб-лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы… Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (59; 374–375). В том же году неожиданно заболевшему дяде мемуариста четыре доктора не смогли поставить диагноз, и он скоропостижно скончался. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и наощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее магии. Недаром их нередко звали – «морельщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом лейб-медиков, была гарантирована от таких неприятностей, но во второй половине XIX в. один за другим от чахотки умерли три великих князя.
Прокуроры и адвокаты
Внешне к чиновничеству примыкают и «лица свободных профессий». Собственно, в дореформенный период таковых почти не было. Большей частью их занятия или совмещались со службой, или были следствием прошлой службы: ходатаи по частным делам были из отставных чиновников, имевших полезные связи в учреждениях и пользовавшихся ими в интересах клиентов; литераторы почти все где-либо служили, поскольку литературные занятия кормили очень плохо, а до появления массового читателя, то есть до 30 – 40-х гг. XIX в. и вовсе не кормили; артисты находились на службе в Императорских театрах, вольнопрактикующие врачи были единичны, и оставались лишь наемные учителя и «домашние наставники» разного качества. Почти полностью эта часть образованного общества была сосредоточена в столицах. Лишь во второй половине XIX в. с появлением адвокатуры, расширением читательской аудитории, развитием банковского дела, возникновением частных театров и вольной антрепризы и т. п. быстро стал расти и круг людей свободных профессий, в том числе и в крупных провинциальных городах.
Наиболее заметной фигурой в этой группе городского населения стал адвокат, или, как их называли, присяжный поверенный. Собственно, еще в дореформенные времена такой деятель по распространенности среди помещиков разного рода многолетних тяжб о земле обладал значительным весом, если, конечно, понимал толк в деле. При закрытости судебных заседаний, куда не приглашались тяжущиеся стороны, эти стряпчие по прежней своей службе могли составить нужные бумаги, подобрать подходящие статьи закона, а главное – знали, кого и чем из судейских следует подмаслить. В «Дневнике» С. П. Жихарева такого рода делец описан весьма красноречиво: «А. Г. Харламов присоветовал мне повидаться насчет березняговского нашего дела с одним из искуснейших здешних поверенных И. Я видел этого дельца, говорил с ним, но не добился от него никакого толку. Он начал с предлинного рассуждения о том, что всякое дело имеет две стороны и почему справедливое дело может иногда показаться несправедливым и обратно; что всякий судья смотрит на обстоятельства дела с своей особой точки зрения, в чем упрекать его не должно, потому что не все люди одарены одинаковою прозорливостью и проч., и, наконец, повершил известною поговоркою Д. П. Трощинского: дело не в докладе, а в докладчике. Я не мог догадаться, к чему клонится все это многоречивое предисловие, тем более что просил его об одном только указании: каким образом я мог бы иметь ближайшее наблюдение за ходом нашего дела и успокоить отца… Но И. недолго оставлял меня в недоумении и довольно резко объявил, что он легко может в этом пособить мне и даже руководствовать меня в нужных случаях, если я дам ему пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса… ‹…› Я рассказал Дмитрию Моисеевичу о разговоре моем с стряпчим И., и он, несмотря на свое хладнокровие, очень смеялся предложению его руководствовать меня в деле за 500 рублей, но удивлялся, почему не запросил он гораздо более, потому что вообще стряпчие, для придания большей себе важности, имеют правилом ценить свое ходатайство сначала втридорога и после мало-помалу соглашаться на безделку, как будто из особенного участия к лицу, которое поручает им свое дело. «Как быть, – прибавил Паглиновский, – эти люди не могли бы существовать, если б время от времени не попадались им простаки, на счет которых они не только живут, но и роскошествуют» (66; II, 204, 210).
Публичность судебных заседаний, устный ход дела и состязательность процесса были явлением совершенно новым (новые судебные уставы были введены в 1864 г.), и громкие дела привлекали большое количество публики. Здесь, как в театре, огромную роль играло красноречие защитника и обвинителя, в качестве которого стал выступать прокурор, ранее только следивший за исполнением законов учреждениями. Ведь все сколько-нибудь серьезные дела рассматривались с участием присяжных заседателей, вердикт которых был безапелляционным. Между тем присяжные заседатели избирались из населения, включая крестьян, законов не знали, а действовали «на основе совести и естественного понятия о справедливости». Стало быть, задачей состязавшихся сторон было воздействовать не на законопослушность заседателей, а на их чувства. Среди адвокатов выступали яркие фигуры, умевшие иногда несколькими словами поразить присутствующих. О знаменитом своим красноречием адвокате Плевако рассказывали легенды. Например, будто бы на суде по делу старого священника, воровавшего деньги из церковной кружки (святотатство! Очень серьезное преступление!), он сказал, обращаясь к присяжным, лишь две фразы: «Он всю жизнь отпускал вам ваши грехи. Так неужели же вы не отпустите ему его греха?». И под аплодисменты зала подсудимый был полностью оправдан. Адвокатские выступления печатались в газетах, как самое занимательное чтение, а дамы под влиянием эмоций падали в зале суда в обморок. Но, конечно, и здесь большую роль играли не только красноречие, но и импозантный внешний вид, импонирующий залу и присяжным. Современники подчеркивают этот щеголеватый, но строгий вид адвокатов как их особую примету. Публицист конца XIX в. писал: «Появляются фигуры иного рода… Самоуверенный взгляд; под мышкою изящный портфель, на носу золотой pincenez. Это – адвокаты… Войдемте теперь на квартиру адвоката. Что, попались? Вы видите, какая мебель, бронзы, ковры, картины? Это все для вас, и вы должны заплатить за это. Перешагните в кабинет. Не правда ли, настоящий кабинет министра?» (Цит. по: 118; 37).
