Специфическим, но естественным предназначением интеллигенции была выработка общественно-идейных установок. Этим она и отличается от «неинтеллигенции», в том числе и широкого круга образованных лиц, профессионально занимающихся умственной работой: новые идеи можно создавать только вопреки существующим, большинство же людей только более или менее осознанно воспринимает и транслирует эти существующие господствующие идеи. Говоря о наличных и распространенных в умственно-инертной людской массе идеях, мы не имеем в виду только официальную, государственную идеологию, но и так называемое общественное мнение. Собственно говоря, государственная идеология – явление позднее, и поначалу к ее созданию приложила руку умеренно-консервативная часть того же образованного общества. Правда, советские историки николаевского министра народного просвещения графа С. С. Уварова однозначно зачисляли в реакционеры, но на то они и советские историки: для них все, что против большевистской революции, – реакционно. Но вряд ли человека, сказавшего, что если ему удастся на несколько десятков лет отдалить Россию от того, что ей готовят теории, то он выполнит свой долг, мы сейчас будем зачислять по ведомству политической реакции: что ей готовили эти теории, она на своем печальном опыте познала.
Профессор Д. В. Цветаев, статский советник
Собственно говоря, Уваров, еще в бытность попечителем учебного округа в одном из своих всеподданнейших отчетов заявивший, что воспитание юношества должно идти на основе идей самодержавия, православия и народности, ничего нового не сказал: самодержавие и православие и без того уже десятилетиями, чтобы не сказать больше, были устоями русской государственности. Он лишь сформулировал то, что еще с начала XIX в. говорили и делали многие, например: историк Н. М. Карамзин, видный литератор и одно время александровский министр народного просвещения адмирал А. С. Шишков, поэт и драматург С. Н. Глинка и многие другие. И еще он ввел важное понятие «народность», что тоже, в разных вариациях, звучало у Карамзина, Шишкова, Глинки, а ранее – у историка князя М. М. Щербатова. Этой простенькой формулировкой и ограничивалась вся «теория официальной народности», которой законченный вид придал уже ее позднейший исследователь, историк литературы А. Н. Пыпин: в ту пору не было специальных идеологических органов, которые бы создавали официальную идеологию и «внедряли ее в сознание масс». Заключалась она в следующем: русский народ изначально патриархален и консервативен и живет по заветам своих отцов; это народ в высшей степени «социабельный», отрицающий индивидуализм, народ-коллективист, а вся социальная структура строится по принципу пирамиды: внизу – патриархальная семья с непререкаемой властью «большака», любящего и отечески опекающего членов семьи, с любовью подчиняющихся ему; далее идет сельская община с ее непререкаемой моральной властью стариков, отеческим советам которых с любовью внемлют члены общины; далее – помещичья деревня, где помещики по-отечески любят и заботятся о своих крестьянах, которые, со своей стороны, любят и по-сыновьи слушаются своих господ; и венчает все это царь-батюшка, пекущийся о своем народе, по-сыновьи обожающем государя. Сама русская государственность возникла в результате призвания и добровольного подчинения. Следовательно, сама идея самодержавия вытекает из особенностей народного патриархального миросозерцания, которое подкрепляется спецификой православия с его опорой на заветы святых отцов, отрицанием самой возможности выработки новых догматов, христианским смирением и любовью, выражающихся в соборности, коллективности православной церкви как «тела Христова» и коллективности самого спасения. Разрушить хотя бы одну пирамидку – значит разрушить все здание российской государственности и погубить народ. В противность этому на Западе государственность возникла в результате насильственного подчинения, порабощения, а потому здесь царит взаимная вражда между верхами и низами; здесь допускаемая католической церковью возможность выработки новых догматов нарушает принцип христианского подчинения учению Отцов Церкви, умаляет смирение и порождает гордыню высокоумствования; здесь римское право с его принципом индивидуального владения разрушило общинность и породило индивидуализм, который еще более усиливается протестантским учением о предопределении.
(Вообще-то это школьная премудрость, но слишком хорошо известно, с какими знаниями выходит наш человек из школы и сколь долго сохраняются они – до двери.)
Это довольно логическое и простое построение нашло в России множество сторонников и пропагандистов, в том числе таких пылких и энергичных, как В. Г. Белинский. Ряд его статей и писем прямо развивает основные положения «официальной народности» (например: «Мистическая и священная идея отца-родоначальника была живым источником истекшей из нее идеи царя… Кто внушил человеку чувство мистического, религиозного уважения к виновнику дней своих, освятил сан и звание отца, тот освятил сан и звание царя… Человечество не помнит, когда преклонило оно колени перед царскою властью, потому что эта власть не была его установлением, но установлением Божиим…» (13, с. 371). Правда, советские историки писали, что период «примирения с действительностью» был у Белинского кратковременен, а потом сменился периодом революционности. Да беда только в том, что период открытой революционности у этого человека крайностей оказался еще короче, и лишь в одном письме (Боткину от 8 сентября 1841 г.) он заявил себя революционером. Но даже в конце жизни он в откровенных письмах хулил радикалов (например, Т. Г. Шевченко) и возлагал надежды не на кровопролитие, а на попечение царя (письмо П. В. Анненкову от 1 – 10 декабря 1847 г.). Как и такой же сомнительный революционер А. И. Герцен, топору он предпочитал реформы, за топором оставляя роль лишь «последнего довода возмущенного народа» (Герцен. – Л. Б.). Сама расплывчатость этой «официальной народности» ведет к тому, что мы не можем отделить от нее не только историка и драматурга М. П. Погодина, но и многих славянофилов, исходивших из тех же постулатов патриархальности и общинности русского народа, соборности православия и народного происхождения идеи самодержавности, и отрицавших лишь крепостничество. Эти же идеи лежат в основе русского почвенничества, одним из творцов которого стал Ф. М. Достоевский, а отчасти и позднейшего народничества (русский народ – коллективист и социалист по природе, а крестьянская община и рабочая артель – ячейка социализма), религиозной философии В. С. Соловьева и даже эсеровских взглядов. Рыхлость, подобная Протею изменчивость и многоликость русского народа были причиной рыхлости самих теорий, опиравшихся на национальный характер. Можно сказать, что источником интеллигентских теорий был сам русский народ. Да и теорий-то не было, а было бесчисленное множество литературно-критических статей, частных писем, иногда книг, стихов, драматических и прозаических произведений тех же Глинки, Погодина, Белинского, А. С. Хомякова, И. С. и К. С. Аксаковых, И. В. и П. В. Киреевских, Достоевского, Соловьева, Д. С. Мережковского и многих, многих других. Барон Н. Е. Врангель полагал, что «Интеллигенция… – плод веками под спудом находившихся запросов, плод веками накопившегося невысказанного протеста и ненависти… У интеллигенции конкретной цели не было, а только порыв к туманному, ей самой не совсем понятному общему благу. Пока еще незрелая, некультурная, неуравновешенная интеллигенция не обладала еще нужными качествами… чтобы действительно стать рычагом прогресса» (44; 100). Печально, но приходится согласиться с мемуаристом.
