Каждый вечер она звонила Питеру и говорила, как сильно скучает по нему.
Ей жаль было доктора Веннинг, грустно было смотреть, как она шаркает в шлепанцах, а щиколотка так раздулась и посинела, что больше напоминает баклажан. Но сама доктор Веннинг не слишком упивалась жалостью к себе. Лишь однажды, ухватившись за кухонный стол и склонившись над ним, словно не в силах поймать дыхание, она выговорила:
– Боже, Рут, просто не представляю, что бы я без тебя делала.
Рут смутилась так, что даже сердце заколотилось. Доктор Веннинг не справится без нее?!
Однажды Веннинг разбудила ее среди ночи – уже одетая, она стояла на пороге кабинета, опираясь на костыли.
– Рут, боюсь, нам придется поехать сейчас в клинику.
На ней было темно-синее изрядно поношенное платье – воротник с широкими отворотами и плетеный тяжелый поясок с кисточками. Волосы – белые как снег, другими Рут их не застала – беспорядочно торчат во все стороны. Без очков доктор Веннинг казалась беззащитной, усталой – точно старая королева, которую среди ночи подняли государственные дела.
Рут с трудом приподнялась на диванчике.
– Что случилось? – спросила она.
– Мистер Мицотакис, с ним плохо. – Доктор Веннинг отвернулась, потом снова посмотрела на Рут. – В холодильнике апельсины. Захвати их, пожалуйста.
По дороге в клинику Рут то и дело искоса поглядывала на доктора Веннинг, сидевшую рядом в пассажирском кресле. Прибирая записи о пациентах, Рут запомнила, что мистер Мицотакис занимается чем-то связанным с водопроводом.
– Что же случилось? – снова спросила Рут.
Доктор Веннинг поглядела в окно. Хлопьями летел снег – легкий и невероятно красивый в мягких конусах фонарей. Рут тогда еще не очень-то хорошо водила машину, и наледь тревожила ее. Руки в перчатках от волнения тоже заледенели.
– Мистер Мицотакис пытался спрыгнуть с гаража, с крыши второго этажа, – ответила ей доктор Веннинг.
– О… – выдохнула Рут, совсем не ожидавшая такого поворота.
– К счастью, далеко он не улетел.
Машину доктор Веннинг, старенький «Олдсмобиль», длинный, как океанский лайнер, вдруг повело, словно перышко, и вынесло на середину дороги. Рут стиснула зубы и не дышала, пока не выровняла руль и не вернулась на свою полосу. Колеса, безнадежно и тоненько завывая, прокручивались на снегу вхолостую. Рут вцепилась в руль. Из-под шапки на лоб стекал пот, голова от этого чесалась.
Мистер Мицотакис сломал обе ноги, одну – в нескольких местах, левую руку и несколько ребер. Сотрясение мозга вдобавок. В клинике хмурая медсестра – седые волосы забраны в сеточку под форменным чепцом – сказала, что вдоль стены гаража росли кусты, да еще снегу навалило, – они-то и смягчили удар.
– Вы в курсе, что он нацепил эту свою хитроумную штуковину с большими крыльями? – спросила медсестра. – Совсем ку-ку, – добавила она, выразительно покрутив пальцем у виска и округлив глаза. Потом оглядела Рут. – Знаете, похоже, ему не очень-то нравятся женщины, – предупредила она доктора Веннинг. – Он очень груб здесь с нами.
Рут молча стояла, держа в охапке их пальто и сумку доктора Веннинг. Предложила доктору Веннинг помочь облачиться в белый докторский халат, но та отрицательно мотнула головой. На ней был старый твидовый жакет и любимая водолазка.
Пальцы Рут теребили мягкий бархат черного воротничка на зимнем пальто доктора Веннинг.
«Крылья?» – недоуменно подумала Рут.
Доктор Веннинг потерла ладони и хрустнула костяшками. От этого звука Рут поежилась – доктор Веннинг делает так, только когда очень сердится.
– Он прекрасно относится к женщинам, – сказала Веннинг. – За исключением некоторых.
Нянечка пожала плечами – скорее со скуки, чем от обиды – и показала им верхний лист в медицинской карточке:
– Много ссадин, рваные раны. От кустов. Самую серьезную, на спине, зашили. И, возможно, он лишится одного глаза.
– Которого? – ровно спросила доктор Веннинг, сложив руки на груди и глядя куда-то в коридор.
Нянечка сверилась с записями.
– Правый.
Доктор Веннинг недовольно крякнула.
– Очень плохо. На левом у него страшный астигматизм. А правый видит превосходно.
Последующий разговор между ними – доктор Веннинг спрашивала, нянечка отвечала – был почти непонятен для Рут. Она разобрала, что они говорили о выписанных лекарствах, дозировке. И поняла, что мистер Мицотакис в глубокой депрессии.
Нянечка захлопнула папку.
– Его накачали препаратами, – проговорила она, – а он все никак не замолчит. Хотите окончательно вышибить разум из него?
Она указала подбородком в сторону ширмы, за которой лежал мистер Мицотакис.
– Вы только послушайте его. Он несет все тот же бред.
У доктора Веннинг за лацкан была зацеплена ручка. Она отцепила ее и незаметно положила в карман пониже.
– Рут, подожди здесь, пожалуйста, – попросила Веннинг. – Ты взяла апельсины?
Рут молча протянула ей сумку. Доктор Веннинг передала Рут свои костыли.
Рут стояла за шторкой, и до нее доносились стоны, а между стонами – какое-то возбужденное бормотанье, будто песнопение. Когда доктор Веннинг отодвинула ширму, Рут быстро отвернулась. Ей совсем не хотелось смотреть на мистера Мицотакиса. Раз или два, когда она помогала доктору Веннинг в субботу, он приходил к ней по записи. Грузный мужчина средних лет, смуглый, грязноватая кожа изрыта оспинами. При этом в глазах его светился живой ум, держался он с достоинством; грудь его казалась Рут неожиданно впалой. Он носил очки с толстыми стеклами, волосы свисали жидкими кудрями – осветленные, догадалась Рут. Он старомодно поклонился ей.
Ножки стула скрипнули по полу.
– Петрос, – послышался голос доктора Веннинг. – Петрос, вы можете посмотреть на меня?
Тишина. Тогда доктор Веннинг сказала:
– Плохи твои дела, приятель.
Мистер Мицотакис начал что-то шептать, и отчего-то этот звук был куда более жутким, чем предшествовавшие ему песнопения. Он молится. Молится на греческом, поняла Рут. Врачи и медсестры молча обходили Рут и шли дальше по своим делам, никак не давая понять, что вообще заметили ее – застывшую девушку с широко раскрытыми глазами, прижимающую к себе два пальто. Шторки на мгновение распахивались и тут же снова смыкались. Санитары погромыхивали металлическими тележками, наполненными бутылками, кувшинами и подносами, пол в коридоре сверкал так, словно только что смочен водой. На дальнем конце коридора двойные двери распахнулись, и Рут быстро повернулась туда глотнуть холодного воздуху. За окном декабрь, глубокая ночь, во дворе у обочины припаркована «Скорая», в свете фар виден грязный серый сугроб, пахнет выхлопными газами.
Рут совсем не хотелось быть здесь, не хотелось быть в больнице, не хотелось быть с мистером Мицотакисом.
