Отчего отец выбирал такие места? Рут не могла понять. На стене в гостиной осталось треугольное пятно-призрак – отпечаток некогда висевшей здесь картины или зеркала – чего-то, что сняли и унесли. Что это было? Корабль на всех парусах? Пейзаж с развалинами – Карфаген, Афины? Фотография? – серьезные лица, темные пальто, позади витрина магазина или плакучая ива? Ей казалось, она могла угадать вкусы прежних обитателей дома, могла воссоздать всю их жизнь по тем печальным обмолвкам, которые они оставили после себя. Сколько же таких домов она перевидела…
В ящике комода в комнате, которую Рут выбрала для себя в качестве спальни – в ней было углубление вроде алькова, обои, на которых еще можно было разглядеть вьюнок, в углах совсем потемнели – она обнаружила ключ необычной формы: на головке его красовались бараньи рожки. Она положила ключ в карман юбки. Забралась на подоконник и попыталась открыть окно. Ей хотелось дышать океаном, а не воздухом этого дома, но ручка не поддалась.
После этого Рут несколько часов раскладывала по местам их с отцом одежду, соорудила для каждого кровать, приготовила белье. Отец тем временем распаковал коробки с посудой, все заново перемыл и высушил. Он был очень брезглив и придирчиво относился к тарелкам, из которых ест, и чашкам, из которых пьет. В ресторанах он всегда протирал краешек бокала носовым платком.
И вот, ближе к полудню, они вышли из дому и отправились поискать еды. Пошли пешком в сторону города по узкой тропинке, которая вилась в тени деревьев. По дороге Рут разглядывала дома, мимо которых они проходили. В одном доме – французские окна, до самого пола, были распахнуты – за пианино сидела женщина. Пианино было накрыто бахромчатой салфеткой, а женщина склонилась к нему и карандашом делала какие-то пометки в раскрытых перед ней нотах. Рут кольнула привычная зависть, которую она всегда испытывала к качелям на террасе и уютным занавесочкам, собачьему лаю и фонтанчику, разбрызгивающему по лужайке искорки воды.
На углу, где тропинку пересекала другая улица, кто-то оставил велосипед, и тот лежал на траве. Рут тут же вспомнила утреннего мальчика, развозившего газеты, – счастливца, как ей показалось.
Несмотря на праздник – как-никак День независимости – магазины на главной улице работали. На столиках у обочины были разложены всякие товары – обувь в коробках, дамские шляпки, ящики с инструментами, гвоздями, кровельной дранкой, подносы с банками для консервирования и огромные горшки – отец сказал ей, это для приготовления лобстеров. Все с праздничной скидкой. В тени под раскидистым деревом Рут углядела птичьи клетки – пестрые попугайчики прыгали с жердочки на жердочку. Подняла глаза на отца – на все просьбы завести кошку или собаку он отвечал отказом, но вдруг птичку позволит.
– Это жестоко, – отец покачал головой. – Жестоко держать птицу в клетке.
Они нашли место, где можно было пообедать. Доносились чьи-то голоса, позвякивала посуда, пахло горячими гамбургерами, и настроение у Рут поднялось. Хорошо наконец оказаться среди людей. Ей нравилось это место, этот городишко – гул и запах океана совсем рядом и праздничное настроение на улицах. Они с отцом заказали молочный коктейль и сэндвичи с жареным сыром. Мальчик у кувшина с газировкой – раскрасневшийся, рыжий, в белой шапочке, пришвартовавшейся среди буйных кудрей, словно бумажный кораблик, – выкладывал на тарелку коктейльные вишенки. Когда отец отвернулся, он быстро подтолкнул одну к Рут, перехватил ее взгляд и улыбнулся. Смутившись, Рут улыбнулась в ответ.
Когда они покончили с обедом, солнце уже припекало вовсю, небо ярко синело. Рут чувствовала приятное тепло на макушке и не прикрытых платьем руках. Они с отцом шли к воде – полоске, блестевшей за крышами домов. В конце улицы сразу за пятачком парковки холмиками поднимались дюны, увитые колючими кустами шиповника, между которыми петляли тропинки.
Так они карабкались по песку, то и дело теряя башмаки. А после, когда песок закончился, перед ними открылась безбрежная вода, ослепительно сверкавшая на солнце. Рут, хоть однажды и видевшая уже океан, правда, тогда она была гораздо моложе, остановилась в остолбенении перед его величием. Она стояла и смотрела на яхты, загорающих людей, черные точки пловцов вдали, некоторые дамы были в цветастых купальных шапочках. Вдоль горизонта медленно плыл тяжелый широкий паром.
Но через минуту она почувствовала, что люди на пляже заметили их – стоящих вот так, одетых по-уличному, а у отца под мышкой еще и темная куртка.
Рут понимала, что отцу не нравится его работа. Его обмолвки, когда он изредка упоминал что-то о жизни тех, кто оказывался беззащитен перед его инспекцией, выдавали глубокую неприязнь к необходимости перебирать чужое поношенное барахло и скорбные трофеи побитого молью былого достатка – стаканы с отбитыми краешками и вилки с погнутыми зубчиками, потертые покрывала из шенили и коряво пошитые лоскутные одеяла, тяжелую уродливую мебель, которую так нежно любили ее сентиментальные владельцы. Он тщательно следил за своей одеждой и своими манерами, всегда был сдержан и вежлив, без всякого выражения осматривал лошадей и тощую скотину, бесстрастно изучал мебель и оценивал ее стоимость. Но Рут знала, он не переносит грязи, его оскорбляет запах чужих волос или кожи. Она заметила, что его привычка сперва подождать, промолчать толкала собеседников к излишней разговорчивости, некоторой неопределенности, смешанной с почтением к нему.
Во время аукциона, когда он начинал выкрикивать цену с этой странной напевной интонацией, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз с интервалом в пять или десять шагов, когда указывал на людей в толпе, казалось, будто из недр его появлялся кто-то другой – совсем другой человек, которого отец мог по своему желанию вызвать к жизни и снова запрятать куда-то в глубь себя. Рут видела, что люди смотрят на него так, словно от него зависит их жизнь. Он словно гипнотизировал их.
Когда Рут была маленькой, отец учил ее скороговоркам – сам он произносил их без малейшего труда.
И тот вор, кто воровал, и тот вор, кто покрывал.
Подорожник по дороге собирал прохожий строгий. Выбирал себе прохожий подорожник подороже.
Эти заковыристые фразы, об которые так легко споткнуться, так легко сбиться на несуразицу, впоследствии казались ей загадками, которые загадывал ей отец, желая что-то объяснить ей о себе.
Вор-оборванец.
Какой-то прохожий с подорожником.
* * *
Иногда отец садился за стол, в углу рта – сигарета, и рисовал, рисовал, рисовал – подробнейшие поэтажные планы домов, которые он собирался когда-нибудь построить. Ему хотелось дом с бассейном и теннисным кортом. Чтобы в каждой спальне по камину, в нише у окна – диванчик, а в ванной комнате – огромная ванна. Он мечтал о лакеях и дворецком, о буфетах со стеклянными дверцами, обшитом деревом кабинете, колоннах у парадной двери и навесе, под который ставить машину. Когда-нибудь мы станем богаты, говорил он. Не для прозябания в бедности он рожден.
Он почти не умел обозначить предметы на своих планах значками – не умел показать контур дерева или то, в какую сторону будет открываться дверь. Порой Рут присаживалась рядом и, облокотившись, глядела, как он рисует, – у него был особый механический карандаш и пачка линованной бумаги.
