И тут она догадалась:
– Блошиные рынки?
– Точно. Ты там была?
Нет, эта страсть ей была неведома, и понять, как можно часами рыться в рухляди, рассматривать – и покупать! – покрытые вековой пылью безделушки, восхищаться какой-нибудь ветхой шляпкой, бесцветной, выцветшей акварелькой, как ни силилась, не могла. На Соломонова же блошиные рынки, броканты, антикварные магазины и знаменитые парижские букинисты произвели впечатление не меньшее, чем акулы. С той лишь разницей, что он сам, как акула, рыскал, охотился, выискивая, высматривая, вынюхивая, выторговывая одни ему понятные ценности.
Он вывалил на стол пачку старых открыток, фотографий, каких-то документов, конвертов с письмами:
– Да ты посмотри, посмотри и переведи мне. – Как картежник, выбрасывал все новые и новые козыри, будто ожидая услышать: «Все. Твоя взяла».
Вера перебирала старинные открытки, адресованные когда-то кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…» Некий Эмиль пишет своему «камараду» Жилю, радуясь, что на период войны – надо полагать, Первой мировой – его определили помощником мясника. Попалась фотография, отправленная из Ниццы и датированная 1910 годом: «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела». Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.
Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.
В мире человеческих отношений ничего не изменилось. Сто лет назад, двести. Так же будут ловить мгновения и через тысячу лет, запечатлевая их, рассылая, делясь щедро и бесконечно.
– Ну? Что там? Что-нибудь есть такое?
– А что вы имеете в виду под «таким»? Типа, «Дорогой Пьер. Бриллианты, которые оставила нам наша мама, я поделил пополам и закопал под дубом, который посадил наш дедушка?» Нет, такого нет.
Неожиданно для себя самой Вера увлеклась чтением старых посланий, также надеясь вдруг набрести на что-то «такое». Ее внимание привлекло пожелтевшее от времени письмо: два тонких листочка бумаги. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные, одна под другой, линии, поля слева, на которых указано время написания каждого пассажа. Прочла первые строчки:
08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Пожалуйста, не надо так на меня смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться…»
Вера пробежала письмо по диагонали, на какую-то долю секунду забыв про Соломонова. А он, заметив смятение на ее лице, встрепенулся:
– Что нашла? Что там?
– Да так, ничего. Про любовь. Вы же не ходок, сами сказали.
– Так-то оно так. Я вообще не помню, как оно ко мне попало. Может, с книжкой какой. Или с открытками купил, по одному евро штука.
– Вы же не читаете на французском, зачем вам книги? – изумилась Вера.
– Не читаю, а по обложке определяю, – Соломонов был, конечно, тот еще экземпляр.
– Послушайте, отдайте мне это письмо, – вдруг попросила Вера. – Я переведу. Пожалуйста, – добавила вежливо.
– Так ты копию сделай, – резонно посоветовал он.
– У нас ксерокса нет. Старый сломался, а новый еще не привезли. Правда.
Самое интересное, что это действительно было правдой. Валентина, администратор, сидевшая на деньгах, экономила до неприличия. Пока старый ксерокс не сдох окончательно, новый не заказывала. Ксерить бегали в соседний офис, но Соломонову это было знать не обязательно.
– Да ладно, бери. Дарю. Когда переведешь – расскажешь, что там за Бальзак.
Они подумали, куда бы еще можно поехать. Позвали Тимоти. Тот, обрадовавшись, что ресурсы «месторождения» не исчерпались лишь поездкой на Таити, сыграл свою лучшую роль «атласа мира», после чего совершенно обалдевший Соломонов, забывший конечно же про письмо, откланялся и отправился в далекую Сибирь. Оставив запах дорогого одеколона, пепельницу окурков, подарки и – письмо.
* * *
Несколько раз на работе она его доставала, порывалась читать и сама себя останавливала. Офис, по крайней мере, туристский, – не место для погружения в особенности «французской любви», пусть даже в таком безобидном виде, как любовное послание. Она вернулась к письму поздно вечером, перевела легко и долго сидела, пытаясь осмыслить прочитанное.
08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Ги, пожалуйста, прекрати на меня так смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться». А я любуюсь… С того самого момента, как увидел тебя тогда, в кафе… Ты у меня никогда не спрашивала, почему я обратил на тебя внимание? Наверное, такая мысль в голову не приходила, тебе неважно: почему подошел один немолодой человек и заговорил с незнакомой женщиной. Ты же была не одна, а с подругой. Одиль, кажется, ее звали Одиль. И Одиль – не обижайся – привлекательнее внешне. Хотя я не очень помню ее лицо, если увижу на улице – не узнаю. Помню только, что она брюнетка и много смеялась.
Так вот. Открою секрет: я увидел твою коленку и руку на ней. Ты била пальцами в такт музыке. Это был Жорж Брассенс, теперь-то ты знаешь, как я его обожаю. Потом уже я посмотрел на тебя и так захотел с тобой познакомиться! Ты, может, думаешь, что для меня это дело привычное: знакомиться с женщинами в кафе, но, если честно, я волнуюсь и никогда не знаю, как начать и о чем говорить. До нашей встречи знакомился только через знакомых. Смешно, конечно… Может, я просто забыл, как ухаживать за женщиной. С тех пор как остался один, прошло столько времени. Мне впервые по-настоящему захотелось, чтобы кто-то был рядом. Ты.
Жаль, что сейчас я смотрю не на тебя. Я смотрю на часы и жду твоего звонка. Вдруг пришла сумасшедшая мысль, что ты позвонишь и скажешь: «Доброе утро, Ги». Я это так сильно вообразил, что даже потянулся к телефону. И отругал себя. Мы же договорились созвониться позже: встретиться, поужинать вместе, обсудить планы на выходные.
Так почему я нервничаю? Ты позвонишь, все будет хорошо. Пойду варить кофе.
10.30. Продолжаю начатое только потому, чтобы подольше побыть с тобой. В конце концов, думать о тебе – это тоже приятно. Даже, может (какая ужасная мысль!), иногда спокойнее, чем быть рядом. Потому что так я могу думать, воображать, придумывать, разговаривать и не бояться, что ты встанешь и уйдешь. В моих мыслях я тебя не отпускаю. Ни за что!
Тогда, в кафе, мне вдруг захотелось положить свою руку на твою и погладить. Я и не хотел большего, мне просто почему-то стало тебя жалко. До боли. Это тебя-то! Такую независимую, такую уверенную! Но глаза у тебя были грустноватые, к тому же ты такая худенькая.
