Весь день судно пробивается сквозь теснины, и весь день река наращивает силу, вбирая в себя притоки: шириной она уже метров пятьдесят, но вот ее опять сжимает в очередной теснине, она вздувается, покрывшись пеной. Стоя на палубе, силу реки чувствуешь прямо ногами. А перед глазами так и стоит пустая кровать учителя, застит собой вид на очередную прибрежную деревню; виде́ния не рассеивает даже отражение солнца, которое ненадолго выглянуло из-за тучи; расколотое на множество бликов, оно мрачно и обличительно бьет в глаза.
Она все не уходит с палубы. Рядом обедает семья, едят рис. Дневной свет резко сменяется сумраком, пассажиры один за другим спускаются вниз поспать. За ночь мимо проплывает не меньше десятка деревень с заведениями, где играют в карты, с простенькими ночлежными домами, рыбачьими лодками, с фонарями, что качаются над пристанью, как заблудившиеся в небе звезды. Она думает: стало быть, вдвоем вы уплыли по реке вверх, и лишь один вернулся. Она думает: еще полгода, и все это уйдет под воду.
Город
Летящий черный фасад, одетый в стекло; экзоскелет проступает балконами. Квартира сына на сорок восьмом этаже. Кухня постепенно наливается светом. Ли Цин разогревает в микроволновке клецки; разливает чай по кружкам с эмблемами и лозунгами, прославляющими технический прогресс.
– Ешь, – говорит он. – Халат мой надень.
Из окна должен быть виден восход солнца, но он как-то теряется за беспорядочным переплетением крыш и антенн.
Какой матрас-то у него маленький, жесткий! Едва дыша, она слушает одновременно и приглушенный шум транспорта, и сына, который, расхаживая по комнате, надевает костюм, завязывает галстук. Ей кажется, что она все еще плывет по реке, кровать качается туда-сюда, а течение влечет все дальше.
– Ты отдыхай, – говорит Ли Цин, и его лицо над ней склоняется подобно луне. – Это хорошо, ты правильно сделала, что приехала.
Просыпается вечером. По потолку ползет какой-то жук, переваливая через завитки лепнины. По стене стекает вода: сосед сверху спустил воду в туалете или раковина у него на кухне потекла.
Мать сидит за столом и ждет сына. Сон не торопится с ней расстаться. Тяжелые и толстые шторы задернуты.
Он приходит домой чуть раньше восьми. Бросает пиджак на кушетку.
– Ты поспала? Сейчас закажу что-нибудь поесть.
В одном носке у него дырка, сквозь которую видно пятку.
– Ли Цин. – (Она прочищает горло.) – Сядь, пожалуйста.
Он ставит на огонь чайник и садится, смотрит. Взгляд тверд и упорен. Она пытается этот его взгляд выдержать.
– Ты разговаривал с Учителем Ке? Ну, когда был у нас в деревне.
– С учителем на пенсии?
– Да. Что ты ему говорил?
Чайник на плите, нагреваясь, начинает шуметь.
– Я объяснял ему насчет плотины. У него вроде были кое-какие вопросы. Я пытался на них ответить.
– И все?
– И все.
– Ты только разговаривал с ним?
– Я только разговаривал с ним. И выдал ему его чек переселенца.
Перила балкона вибрируют на ветру, хранительница семян сглатывает. Ее сын вытаскивает из кармана сигарету, сует в рот и чиркает спичкой.
Будущее
Он дает ей носить свои свитера, покупает ей полотенце. Она смотрит, как крутится и крутится барабан стиральной машины в режиме сушки. Поев, он курит на балконе, налетает ветер, треплет его галстук, конец галстука бьется о стекло. Брошенные окурки падают по спирали, потом исчезают.
Но может быть, Учитель Ке уехал, как все остальные? Возможно, думает она, я все неправильно поняла? Может быть, должен наступить момент, когда следует перестать накапливать осуждение и надо все это от себя отпустить.
Она едет с ним на работу в его черном седане. В вестибюле офисного здания на громадном столе высится макет плотины. Вокруг плексигласового ящика толпятся туристы, мелькают вспышки фотоаппаратов.
Плавно изогнутое тело плотины размером с автомобиль Ли Цина выглядит солидно и торжественно. Там и сям она уставлена точно воспроизведенными маленькими подъемными кранами, которые поворачиваются, ездят взад и вперед, поднимают и опускают стрелы. По берегам реки ползают игрушечные бульдозеры, а по выполненному в точном масштабе полотну дороги снуют вереницы крошечных грузовиков. Окружающие горы усыпаны миниатюрными кустиками и сосенками; везде горят огни, высятся мачты линии электропередач. Вода заполняет турбинные камеры, устремляется вниз по водосливу, а в водохранилище стоит недвижно, красиво подкрашенная синькой.
Наконец-то! – слышится голос с потолка, он повторяет это снова и снова. Наконец-то.
Район 104
Сын везет ее по району, отведенному для переселенцев. В его центре вокруг площади раскинулись вместительные – длиной в целый квартал – новые жилые комплексы. Они проносятся мимо окон его машины один за другим – светлый бетон, синее стекло, неон, рядом птичьи рынки, мясные ряды и жужжащие машины для очистки мостовых; на углах таблички с бодрыми названиями улиц: проспект Сияющего Пути, улица Небесного Сада. Сетка и пленка, укрывающая строительные леса, хлопает на ветру; рабочие поднимают на веревках какие-то ведра. Все усыпано угольной пылью.
– Этот район, – поясняет Ли Цин, – один из лучших. А заселяют его в основном переселенцами из Первой Двадцатки.
Они останавливаются перед светофором. По обе стороны от машины стрекочут мотоциклы. Их стрекот перекрывается мощным рыком компрессора, визгом шлиф-машин и треском отбойного молотка. Ли Цин говорит что-то еще – о том, как интересно инженеру-строителю на голом месте возводить целые кварталы, сразу заложив в проект хорошую канализацию и широкие дороги, но мать чувствует, что слушать более не способна. Мимо проскальзывают женщины на велосипедах, где-то срабатывает автомобильная сигнализация, смолкает; выхлопные трубы работающих на холостом ходу мотоциклов беспрестанно изрыгают дым. Светофор зажигается зеленым; в тысяче окон одновременно вспыхивают голубые телеэкраны.
После обеда он начинает допытываться, заметила ли она, какие большие в этих домах окна; не хочет ли съездить туда еще раз, посмотреть образцовую квартиру, а мать как закроет глаза, так сразу видит Ли Цина таким, каким он был в три годика, – вот он катает по полу сосновую шишку, а потом учится врать: семян, мол, на пол ветром нанесло, а на простынке пятна оттого, что призрак прилетал на тучке.
Потом ему было двенадцать, и он привязывал сороконожек к воздушным шарам – смотрел, как они взлетают выше стен ущелья. Как же так вышло, что ему уже сорок четыре?
– Есть люди, которые и впрямь думают, будто плотина что-то испортит, – говорит он. – Они звонят на радио, организуют пикеты. В одной деревне они пригрозили закрыться в домах, приковать себя там цепями и утонуть, когда вода дойдет до потолка.
