Обедня продолжалась. «Господу помо-о-ли-мся»! – гудел на всю церковь бас священника. Помолимся. И отправимся изгонять бесов – захватчиков и предателей, терзающих многострадальную Валахию. Очистим родину от скверны. И да не дрогнет рука карающая.
В чужих краях, в иных пределах
Влад Цепеш несся в облаке снежной пыли, зажав мертвой хваткой меч. Конские копыта глухо ударялись о промерзшую землю, морозный воздух обжигал щеки. Черные ветви деревьев, едва прикрытые лохмотьями снега, изгибались, словно руки, воздетые в мольбе. Сзади доносился приглушенный шум битвы – лязганье оружия, крики, ругательства, конское отчаянное ржание. На кровавом снегу валялись измятые, затоптанные штандарты. Долина была усеяна мертвыми и умирающими. Где турки, где валахи? Поди-ка разбери! Мертвых было больше, чем живых. Битва, похоже, близилась к концу… но еще только близилась.
Прямо на Влада с воплями летели пять человек, размахивая оружием. Соотечественники, а стало быть, изменники. В груди князя набухал комок гнева. Хорошо! Нахлынуло знакомое бешенство боя. Противники с криками сшиблись – на Цепеша посыпались удары, но они не достигали цели, встречая отпор его меча. Сейчас у него был словно не один меч, а три, пять, множество! Волосы, мокрые от пота, липли под шлемом к голове. Вот один из нападавших с воплем упал на землю – хорошо! Но дикая боль уже пронзила правую руку; князь глухо вскрикнул и пошатнулся в седле. Враги сразу же воспользовались преимуществом и обрушили на него град ударов. «Какое красное небо… и снег… почему?» – промелькнуло в голове. Хотел выкрикнуть напоследок проклятие предателям, но из горла вырвался только хрип. Что-то теплое, соленое потекло по подбородку. Мир закачался, закрутился… и исчез.
Дальше настало марево. Искрящееся рдяное марево с островками просветлений, во время которых он открывал глаза, видел над своим ложем какие-то фигуры и даже пытался разобрать, что они говорят, но всё смывала новая волна багрового тумана, где тонули все и всяческие очертания. Погружаясь на дно тумана, он наблюдал сцены, в которых прошлое мешалось с небывалым. То плясали там с лихим гиканьем его воины, подхватив под бока красоток – праздновалось возвращение с победой, но какой и над кем, он забыл. То они с венгерским королём Матьяшем и с тянущимся за ними хвостом почтительной свиты шли по берегу пруда, чинно обсуждая итоги крестового похода на Стамбул и отмахиваясь от красных рыбок, которые вились в воздухе вокруг; всё тело горело, хотелось прямо в одежде прыгнуть в воду, но нельзя было нарушить дипломатические приличия. То окружал его погожий летний день, полный расслабляющего зноя, и солнце заполняло небо, и гигантские красные цветы среди зелени склоняли свои пышные головки, но всё это было настолько пропитано ядом тоски и безысходности, что он отчётливо понял, где на сей раз оказался: при дворе султана. И ему снова тринадцать лет. А оттуда цепочка то ли намёков, то ли образов неотвратимо вела в походную палатку полководца, где он стоял перед своим отцом, тоже Владом, и легче было бы опустить голову, чтобы, по крайней мере, не смотреть, как шевелятся отцовские губы, изрекающие его участь, но он пересиливал себя, потому что в этом заключалась в тот миг вся его гордость – не склонить головы даже перед неотвратимостью судьбы, определявшей его, среднего государева сына, в заложники…
В очередной раз вынырнув из марева, он забарахтался на поверхности и совершал усилия до тех пор, пока сознание не обрело более или менее прочную опору. Однако глаза открывать не спешил. Над ним спорили трое. Язык был румынский – правда, какой-то странный румынский: некоторые слова, вроде бы знакомые, звучали непривычно, а попадались и такие, которые ставили его в тупик. Но что касается интонаций, сомнений не было: трое не просто беседовали, а спорили. Причём в споре выбрызгивалось раздражение на грани ругани, с трудом прикрываемое вежливостью. Тем более стоило прислушаться, не подавая вида, что очнулся. Выяснить, где он: у врагов или у своих?
– П-понимаете, доктор, г-генерал ждать не любит, – голос совсем молодой, спотыкающийся на согласных, как это бывает с заиками.
– Нет-нет, я категорически не рекомендую рассказывать ему всё сейчас. – Голос ровный, глуховатый; голос человека, привыкшего успокаивать и объяснять.
– Он ещё не окреп.
– Ну так тем лучше! – Низкий баритон, который казался громче от настойчивых, даже нагловатых интонаций. – Пусть крепнет, проникшись своей миссией.
– Обезболивающие, на которых мы его держим, изменяют сознание. – Снова голос, привыкший успокаивать. – Он вас попросту не поймёт.
– Вот даже как? – Нагловатый, похоже, обрадовался. – Хорошо, что предупредили. С этого дня – никаких обезболивающих.
Когда второй собеседник снова заговорил, успокоительная мягкость его покинула:
– Но это же безумие! Вы что, собираетесь учить меня медицине?
– Д-доктор… Ксаверий… п-пожалуйста, не надо…
– Медицине – нет. А вот истории берусь поучить. Вот это тело, которое тут перед нами валяется чуть ли не в виде трупа, истыканное капельницами и ещё понятия не имею чем, принадлежит не современному хлюпику из числа ваших обычных пациентов. Оно принадлежит тому, кого ни одна инфекция не свалила, а в пятнадцатом веке, между прочим, от всяких осп и холер перемёрло полнаселения. Оно принадлежит тому, кто реку переплывал в полном боевом снаряжении, а его не каждый спортсмен поднимет. Оно принадлежит тому, опять-таки, кто сам себе раны перевязывал, а потом вскакивал в седло и вёл войско в бой. И если вы хотите сказать, что он тут у нас, при полной медицинской заботе и прочих антибиотиках, только без обезболивающих, ласты склеит – я после этого прима-балерина.
То, в каких выражениях описывались его подвиги, побуждало Цепеша немедленно встать и разделаться с незнакомцем, столь непочтительным к государю. Однако при попытке шевельнуться словно раскалённые крючья впились со всех сторон.
– Ксаверий, вы… вы… Арнольд, скажите же ему! Вы же не хотите, чтобы из-за его торопливости пострадал больной?
– Да, Арни, голуба, скажи нашему почтеннейшему доктору, что ты по этому поводу думаешь. Ты же у нас вроде как бы руководитель проекта!
Цепеш почувствовал, что снова отчаливает в направлении багряного тумана. Но нет, ему надо дослушать разговор! И, как утопающий за соломинку, хватаясь за средство, которое все мы используем, когда одолевает дремота, разлепил веки.
– Я… я счит… счит-таю, что… что… Смотрите, он глаза открыл!
Последние слова тот, кого называли Арнольдом и Арни, произнёс без малейшего заикания.
Наклонившись, он приблизил к князю совсем молодое лицо с голубыми глазами и нежной, чуть прыщеватой кожей, выдающей, что её обладатель способен часто и легко краснеть.
– В-ваше величество! С возвращением! П-приветствуем вас мы, ваши в-верные… в-верные…
Молодой человек всё-таки не удержался от того, чтобы покраснеть, и улетучился. Его место занял широколицый блондин, чья внешность напомнила Цепешу о трансильванских саксонцах. Но по-румынски он говорил чисто, без акцента – насколько вообще румынский, на котором изъяснялись эти трое, мог считаться чистым:
