Хилиарх с тайным восторгом слушал пастуха. Этой чете горцев не нужно было читать ни Антисфена, ни Онесикрита, ученика брахманов, не нужно было знать о Диогене и Анахарсисе, чтобы постичь тщету погони за богатством, властью и славой. Боги, неужели для того, чтобы следовать благородным заповедям киников, нужно либо забраться в такую вот скифскую глушь, либо превратиться в бродягу и попрошайку на улицах больших городов?
Неловкое молчание, воцарившееся за столом, прервал дрегович Всеслав, бросив в лицо Регебалу:
— Это за таких, как вы с Марикой, мы, цари и воины, кровь льём, сквозь огонь идём, а вы забрались сюда, от войны подальше, и на всех с горы плюёте!
Пастух смерил взглядом княжича, встал из-за стола:
— А чтобы вы, воины славные, не думали, будто я трус и от войны бегаю, спляшу я вам воинский пляс. Ты, царь, говорят, его сам знатно пляшешь? Пошли на двор, к костру. Играй, волхв!
Все вышли на двор, под звёзды. Воины подбросили дров в костёр, и пламя взметнулось к ночному небу. Вышата достал из сумы гусли, ударил по струнам. Ардагаст выхватил из ножен меч и акинак, горец поднял секиру — лёгкую, на длинной рукояти, — и оба, приседая и ударяя ногами в землю, двинулись навстречу друг другу, словно для поединка. То был древний воинский танец в честь Непобедимого Солнца. Этого бога степняки-арьи и их потомки от Дуная до Инда звали Митрой, позже — Михром и Гойтосиром, а венеды — Даждьбогом.
Скрещивались клинки над головой царя, мелькала секира в руках горца. Росич плясал легко и весело, дак — сосредоточенно и сурово. Но в обоих чувствовались опытные бойцы, быстрые, ловкие и смелые. Словно два небесных воина, Даждьбог и Перун, то ли грозили друг другу, то ли похвалялись силой и молодечеством перед всем миром.
Вдруг Марика сбросила платок, встала между ними и затанцевала легко и непринуждённо, взявшись руками за края кептаря. Высокая грудь колыхалась под белой вышитой сорочкой, синие глаза подмигивали то царю, то горцу. Глаза эти кружили голову, хотелось учинить что-то вовсе отчаянное, дерзкое. Бледное прекрасное лицо, распущенные чёрные волосы... Не сама ли Морана решила, приняв облик дакийки, потешиться или испытать своих воинов?
Регебал поднял топор двумя руками — правая у лезвия, левая на конце топорища. Темноволосый, гневный — вот-вот ударит. Марика без тени испуга перехватила топорище рукой посредине. Милана с Мирославой подбежали, положили ей руки на плечи. Дак заложил секиру за шею, росич опустил клинки, и оба воина пошли вприсядку — словно перед тремя богинями, Ладой и её дочерьми, способными усмирить любого воителя, даже небесного. Подошли с мечами в руках Сигвульф и Ясень, и вот уже трое воинов плясали, обняв своих женщин за талию и держа оружие на отлёте. Царю осталось танцевать без пары, зато в середине. Пастух весело и довольно подмигивал ему. Низенький Шишок плясал один между парами, ухитряясь никому не попасть под ноги. А вокруг них вели хоровод, потрясая оружием, все остальные воины.
Ларишку бы сюда с Добряной, думалось царю. Им сейчас, конечно, не до плясок, так хоть бы поглядели... Увидят ли его ещё не рождённые дети живым отца? Сколько ещё впереди славных и смертельно опасных дел?
Ночь была не слишком холодной, и воины заночевали на дворе, у костра. Перед сном Вышата тихо сказал Ардагасту:
— Хозяин-то наш вовсе не дак. Те бороды не бреют. И под выговор дакийский он только подделывается. И секира у него не простая. Не та, конечно. Но сила в ней чувствуется. А кто его жена, я пока что не пойму. Но, похоже, не из людей.
Утомлённые походом и пляской, росы быстро заснули. Не спалось немногим, и среди них Ясеню. Рядом с ним не было Мирославы. Снова отправилась в лес для какого-то чародейства. Конечно, голая, и не вздумай подглядывать. Милана вот тоже волхвиня, а устроилась с Сигвульфом на сеновале. Чудная она, Рыжуля. Была с ним и на Ярилу, и на Купалу. В эти святые ночи и жене мужу изменить не грех. А потом чуть что: «Подождёшь до свадьбы». А свадьбы только осенью играют, когда в поле уже работы нет. Перед походом едва успели обручиться. И ссорились с ней, и мирились. В походе, правда, уступчивее стала. Не знаешь ведь, доживёшь ли до завтра... Властная она у него и гордая, не хуже матушки Лютицы. Тоже ведь львицей оборачивается, и не только ею. А он матушке перечить не привык: её тяжёлая лапа хоть какого молодца утихомирит. И не скажешь Рыжуле: «Другую себе найду». Другую у него отбил златоволосый царь после такой же пляски на свадьбе в далёком северянском селе, куда его сам же Ясень и привёл.
А ночь-то какая хорошая! Ни облачка на тёмном небе. Разбрелись по нему Велесовы стада, и сам Месяц-Велес, круглолицый, добрый и лукавый, заливает безмолвный мир серебряным светом, глядится в тихую воду озера. И молятся ему, своему солнцу ночному, русалки и мавки, перелестники и лесные богини, и угрюмый чугайстырь. Никого из них не видно, но они тут, за оградой. Подевались куда-то все младшие боги-воины, и снова правит миром — до утра — он, спокойный, загадочный, всеведущий. Только на вершине горы темнеет, теперь уже в лунном свете, каменный жрец — Даждьбог.
До слуха юноши вдруг донёсся — чётко, словно над самым ухом — голос Мирославы. Он встрепенулся. Вот она, стоит в воротах, завернувшись в плащ, и манит его обнажённой рукой. Ясень поднялся и поспешил к воротам, даже не сняв меча. А она сбросила плащ, тряхнула рыжей гривой волос и — нагая, стройная, как в ту Купальскую ночь, — побежала легко и бесшумно в глубь леса. Ну, затейница! Забыв обо всём, юноша побежал следом, ломая ветви, царапая в кровь руки и лицо там, где девушка пробиралась, ни веточки не задев. Они забирались всё дальше в чащу. Мягкие лапы смерек то гладили Ясеня по лицу, то больно задевали обломанными сучьями.
А волосы бегущей почему-то из рыжих стали светло-русыми. Вот она обернулась, и парень увидел лицо... Добряны. Он даже не подумал, откуда царица взялась здесь, притом не беременная. Разом забыл и о Мирославе. Добряна, его лесная царевна, звала его за собой! Или то её душа ночью прилетела в карпатский зачарованный лес? Откуда — из Суботова или с того света? А она бежала всё быстрее, всё дальше в непролазную чащу. Не думая ни о чём, кроме неё, молодой воин рубил мечом кусты и ветви, пробирался через бурелом, готовый сразиться хоть с чугайстырем, хоть с чёртом пекельным. Вдруг чащу огласил звериный рёв. На пути бегущей встала, оскалив клыки и подняв когтистую лапу, молодая львица.
Ясень рванулся к зверю с мечом. И вдруг... Вместо Добряны увидел перед собой уродливое, покрытое шерстью существо с большими грудями, заброшенными за плечи. Лицо — тёмное, с низким лбом, бровями козырьком, без подбородка. Словно у обезьяны, с которой приезжал в Суботов один грек. Поражённый, Ясень застыл, воткнув в землю меч и еле держась на ногах. Существо с криком бросилось куда-то в овраг и пропало, словно примерещилось. А львица зло фыркнула и прорычала голосом Мирославы:
— Ну что, будешь ещё всякую нечисть за меня принимать? Это же бесовка, лесная богиня. Заведёт куда не надо или соблазнит так, что без чар не отвяжешься.
— Да я не за тебя... То есть сначала за тебя, а потом... — пробормотал парень и тут же прикусил язык.
