В первые годы совместной деятельности Гуськов мне казался весёлым человеком, быстро и легко добивающимся нужных результатов. Он часто шутил при встречах, улыбка не сходила с его лица. Помню, как он впервые привёз меня на аэродром в Измайлово, который тогда находился где-то в районе Сиреневой улицы. Открывая дверь в фургон (стоявший на аэродроме), где предполагалось разместить аппаратуру, он, смеясь, сказал: «Здесь будет город заложен».
В августе 1950 г. по решению ЦК КПСС Расплетин был отозван на другую работу. Встал вопрос о новом начальнике лаборатории. По-видимому, руководство советовалось с Александром Андреевичем. Гуськов был назначен исполняющим обязанности.
К этому времени был скомпонован макет аппаратуры и переправлен на полигон. В сентябре большой бригадой во главе с Гуськовым отправились в командировку в Ленинград. Гуськов был в хорошем настроении, и по приезде спросил: куда пойдём завтракать? Пошли в известную тогда сосисочную на Невском. После мяса в горшочках все были довольны, и в первую очередь Гуськов: «Это есть Питер», – говорил он. Устроились в городе. Вечера оказались свободными. Один раз попали в ресторан. Гуськов танцевал как-то легко, вдохновенно. Молодость – вся жизнь была впереди. Такого приподнятого состояния духа я у Гуськова больше не наблюдал.
Начались трудовые будни. Долго выбирали позицию. Включились. Появился сигнал. Одновременно выявились недостатки: летели магнетроны, плохо работали смесительные диоды. Гуськов нервничал.
По приезде в Москву активизировалась конструкторская проработка станции. Были выделены конструкторы, приступившие к работе над блоками. В это время создавалась антенна, в которую были заложены новые принципы. Все понимали, что в конструктивном и технологическом отношении воплотить в жизнь новые идеи будет нелегко. Но шли на это. По предложению Гуськова руководителем конструкторской бригады был назначен Михаил Зосимович Свиридов. Небольшого роста, плотного телосложения, обычно молчаливый, Свиридов имел за плечами богатый жизненный опыт.
Гуськов уделял конструкторской проработке станции большое внимание. Каждый ведущий конструктор подписывал чертежи непосредственно у него. Он вызывал разработчика, и начиналось обсуждение. Объектом особой заботы была корректировка чертежей по результатам испытаний. Здесь Гуськов проявлял присущую ему настойчивость, и я бы даже сказал, непреклонность в отстаивании своей позиции. Помню такой эпизод. В состав станции входил датчик угловых напряжений: маркерных импульсов, развёрток и т. д. Ось датчика была сочленена с мотором, осуществлявшим сканирование антенны. Конструктор выполнил крепление датчика на кронштейне, что при вращении оси на больших оборотах, приводило к вибрациям, незаметным на глаз, но создававшим паразитную модуляцию. И хотя испытания этот эффект выявили, конструктор доказывал правоту своего технического решения. Гуськов был в курсе проблемы, и при очередной корректировке отказался утвердить чертежи. Привлекли экспертов. Конструктор был вне себя: браковался плод большой работы. Свиридову пришлось заменить конструктора. Чертежи были переработаны. Повторные испытания подтвердили правильность такого подхода.
В последующий год по чертежам изготавливались блоки и узлы, шло формирование нового макета, форсировалась подготовка к изготовлению опытных образцов. Одновременно периодически выезжали на испытания. Вовсю начали работать представители заказчика Маслаков и Игнатов. Однажды по совету Маслакова поехали под Можайск. Поработали, помню, не очень удачно. Время подходило к обеду. Где обедать? 10 лет назад здесь были тяжёлые бои. Несмотря на сомнения, Гуськов предложил ехать в город, искать столовую. Добрались до Можайска, объехали весь город, с трудом разыскали какую-то закусочную. Таковы были приметы послевоенного времени. Один умный сотрудник института как-то сказал мне: по моим наблюдениям наша работа – это 90 % неудач, и только 5 % успеха. Возможно, он и прав. Гуськов относился к неудачам порой болезненно, но всегда стремился их преодолеть. Гуськов проявлял характер не только на работе, но и в свободные минуты и часы. В первой половине 50-х годов в институте большой популярностью пользовался чемпионат по волейболу. В нашу сборную кроме Гуськова входили Лисицын, Серёжа Бакастов и другие. Тон задавал Гуськов. Он неплохо играл, а порой на пару с Лисицыным удачно вколачивал мячи. Вокруг волейбольной площадки обычно собирались толпы болельщиков, но Гуськов мало обращал внимания на зрителей: он был весь в игре. При встречах с трудными противниками бывали неудачи. Хорошо поставленный блок срывал атаку, в этом случае гнев Гуськова обращался на партнёров: мол, не поддерживаете, а сам он, сквозь зубы, цедил какие-то, по-видимому, далеко нелестные слова. К середине 1952 г. на Гуськова навалилась уйма забот: шло изготовление элементов станции, сдача блоков, что требовало его внимания, надо было решать вопросы, связанные с повышением энергетики. К осени, в разгар работы над документацией, Гуськов неожиданно заболел. Я приехал к нему домой. Он лежал, нога раздулась и была похожа на кусок бревна. Поговорили о делах, обсудили планы. Пока я пил чай, Гуськов поинтересовался: а что там у Брахмана, слыхал, трудности с механикой? Брахман вёл другую станцию, но подробностей я не знал. Гуськов в ответ отреагировал: я уверен, что Теодор с этим справится.
Станция проектировалась на транспортёре. К весне стали её собирать. Долго не было движков. Когда их поставили, оказалось, что центр тяжести всей конструкции резко ушёл назад. Это был гром среди ясного дня. Вскоре об этом узнали заказчики. Доложили наверх. Руководству института грозили неприятности. Начался «поиск виновных». Сразу же отстранили Свиридова от исполнения обязанностей (правда, ненадолго). Стали искать выход из положения, и вскоре его нашли. Но «машина наказания» продолжала крутиться.
Гуськов держал «глухую оборону». Вскоре он уехал в командировку, а на осень были назначены полигонные испытания с макетом станции. К началу испытаний должна была выехать вся бригада. Неожиданно пришёл приказ, а вслед за ним появился новый начальник лаборатории, полковник. Я уезжал одним из первых. Перед отъездом он обратился ко мне: передайте Геннадию Яковлевичу, что я приступил к новой работе. «А вы сами не можете это сообщать?» «У меня нет с ним связи». Знал, что приносить плохую весть – дело неблагодарное. Но реакция Гуськова превзошла мои ожидания. Он был в гневе, не лишённом, однако, логического стержня: «лодыри, безответственные люди, ни черта не помогают, только умеют играть в солдатики». «А ты какую роль здесь играешь?» – накинулся он на меня. «Ровно никакую. Выполнил приказ нового начальника». Все прекрасно понимали, что можно сколько угодно администрировать, но без него, Гуськова, работа быстро провалится. И он постепенно успокоился. Вскоре прибыли Кияковский, Майзельс. Из Ленинграда поехали на боевые позиции. Работа пошла успешнее. Картинка была отчётливой. Энергетика вполне приличная. Особо радовало хорошее разрешение целей. Рядом была рыбалка, и в свободные часы Гуськов и Пётр Петрович Михайлов ловили сигов и хариусов, так что рыбная диета всем была обеспечена.
На весну следующего года были назначены государственные испытания. Мы приехали на Южный Урал в середине мая. Стали приезжать члены Госкомиссии. Они должны были провести испытания опытного образца станции. Обслуживали станцию военнослужащие: операторы из сержантского состава, водитель, а командир машины – лейтенант. На начальном этапе операторы осваивали технику, затем последовала работа. Наряду с образцом по предложению Гуськова была развёрнута дублирующая станция. Она устанавливалась в паре сотен метров от образца и вследствие высокой направленности практически не мешала работе основной станции. Гуськов поручил мне отслеживать на дублирующей станции все передвижения целей и вообще изменения радиолокационной обстановки. Поэтому я не вылезал из этой станции, и при возникновении неясных или спорных моментов относительно наблюдаемого изображения Гуськов вместе с членами комиссии приходили ко мне в кабину и внимательно изучали картинку. И хотя пришлось пару раз перенастраивать аппаратуру, она работала на удивление надёжно, и ни разу нас не подводила.
