– Я не могу больше ждать! Не могу!!!
– Ждать чего?
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь…
– Ты будешь по мне скучать? – спокойней спросил он, взяв себя в руки.
– Буду…
Он покачал головой в такт неслышимой мелодии, звучащей внутри него.
– Мне так хочется в это поверить! Ты себе не представляешь! По мне очень давно уже никто не скучает. Да и я тоже… Чем старше становишься, тем отчетливее понимаешь, насколько сложно найти человека «под себя». Не замечала?
– Не сложно. Невозможно…
– Невозможно… – устало повторил Локки. – Было много попыток, но, где-то через полгода я понимал, что одной постели мне просто недостаточно.
– А двух?
– Две, это, конечно, лучше, чем одна. А поговорить?
– После? Или вместо?
– В перерывах…
Он повернулся к навалу из дисков. Спина свитера была безкосой. На рукаве, в переплетении серых струй белела заметная дыра, в которую просвечивала косточка локтя.
– Есть одна пьеса для саксофона, Hunt dream называется. «Убей мечту» переводится примерно. Очень красивая, – Локки порылся в дисках. – Нету. Отдал, наверно. А хочешь, я тебе еще стихи почитаю?
– Хочу.
Голубые глаза зашторились чуть покрасневшими веками и, раскачиваясь, он прочел нараспев:
Счастье души утомленной —
Только в одном:
Быть как цветок полусонный
В блеске и шуме дневном,
Внутренним светом светиться,
Все позабыть и забыться,
Тихо, но жадно упиться
Тающим сном.
Счастье ночной белладонны —
Лаской убить.
Взоры ее полусонны,
Любо ей день позабыть,
Светом луны расцвечаться,
Сердцем с луною встречаться,
Тихо под ветром качаться,
В смерти любить.
Друг мой, мы оба устали.
Радость моя!
Радости нет без печали.
Между цветами – змея.
Кто же с душой утомленной
Вспыхнет мечтой полусонной,
Кто расцветет белладонной —
Ты или я?
– Красиво. Но как-то слишком по-женски… – сказала я.
– Так ведь для тебя же! А так:
Мой милый! – ты сказала мне.
Зачем в душевной глубине
Ты будишь бурные желанья?
Всё, что в тебе, влечет меня.
И вот в душе моей, звеня,
Растет, растет очарованье!
Тебя люблю я столько лет,
И нежен я, и я поэт.
Так как же это, совершенство,
Что я тебя своей не звал,
Что я тебя не целовал,
Не задыхался от блаженства?
Скажи мне, счастье, почему?
Пойми: никак я не пойму,
Зачем мы стали у предела?
Зачем не хочешь ты любить,
Себя в восторге позабыть,
Отдать и душу мне и тело?
Пойми, о нежная мечта:
Я жизнь, я солнце, красота,
Я время сказкой зачарую,
Я в страсти звезды создаю,
Я весь – весна, когда пою,
Я – светлый бог, когда целую!
– Так еще хуже! – призналась я. – Я люблю стихи про любовь, где нет слова «любовь». А также слов «розы», «слезы», «грезы» и прочее. Мне кажется, без них поэтичней.
– Хорошо, – снисходительно улыбнулся Локки. – Тогда вот это:
Бесшумное веретено
Отпущено моей рукою.
И – мною ли оживлено —
Переливается оно
Безостановочной волною —
Веретено.
Все одинаково темно;
Все в мире переплетено
Моею собственной рукою;
И, непрерывно и одно,
Обуреваемое мною
Остановить мне не дано —
Веретено.
– Тётенька написала? – скривилась я.
– Нет, тётенька такого написать не может! Никак! Уж извини! – уверенно сказал Локки. – Не дано это тётенькам. Я до сорока лет не читал стихов. Зато теперь перекатываю во рту, как конфету. Жизнь – забавна. Вот ещё тебе:
Из полутёмной залы, вдруг,
Ты выскользнула в легкой шали —
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…
– Ну как?
– Пронизано человеколюбием. Слуг не разбудили, – оценила я.
– Да ладно, побудь сентиментальной, скажи, что это красиво!
– Это туманно, ностальгично, откуда то из прошлой, не нашей жизни. Но красиво… Не знаю.
– Это было еще до Серебряного Века. Я бы там хотел жить. Вот совсем мое:
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.
Он понял масла густоту, —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель».
– Это супер! – впечатлилась я.
– И ты до сих пор не знаешь, кто это?
– Лучше скажу «нет», чем опозориться.
– Значит, я смог тебя удивить! – победно хмыкнул Локки. – Это тоже Мандельштам!
– Смог…
– Я чувствую женщин. Только я не боюсь этого.
– Всех женщин?
– Не всех, конечно! Я хочу чувствовать тебя… Станцуем танго? – Локки поставил диск.
– Втроем? – пошутила я.
– Пока вдвоем, – улыбнулся он.
Звуки танго перестроили овально-стихийную геометрию комнаты в квадратно-ожидающую. Ожидающую чего?
Танцор натянул косы на свитере словно струны, и подошёл ко мне. Я судорожно вспоминала движения, которые потребуются от моих конечностей. Но, оказалось, что «танго» – просто способ прижать ко мне тело с запахом нестиранного свитера и надеющегося пота.
Спереди на джинсах образовался бугорок, похожий на спрятанный хвост приличного зайца. Стало непонятно, где у зайца перед, а где зад. И так ли уж приличен этот старый заяц.
Сжимая меня в нетанговых объятиях, Локки полез целоваться. Два его голубых глаза слились в один запрещающий знак – голубой круг с кирпичом зрачка.
