— Я так соскучилась… — пробормотала она между поцелуями. — Где ты был? Я совсем пьяная… голова кругом! Ты меня даже не поцеловал! Я все помню… Шел рядом и молчал… Почему?
— Дурак был! А ты не изменилась, Ирка.
— Дурак…
…Она проплакала тогда всю ночь. От любви, от разочарования, от обиды. Родители проводили отпуск на море, как оказалось, в последний раз вместе — через пару лет они разбежались окончательно, — и она была одна в пустой квартире. Ругала себя за болтливость, несла какую-то чушь, пересказывала прочитанную накануне книжку… лишь бы не молчать. Боялась молчания… Боялась… чего? Что он возьмет ее за руку? Обнимет? И что будет? Он, взрослый мужчина, и она, нецелованная девчонка? Сердце замирало сладко и страшно… Она чувствовала его запах… запах загорелой дочерна кожи, хлопковой рубашки. Вокруг нее были одни мальчики, одноклассники, крикливые, вредные, двоечники и хулиганы. А он был взрослым, полным тайны, непонятным, непостижимым. Он знал то, о чем она могла только догадываться. Алка сказала, что он меняет баб как перчатки. Именно так, нарочито грубо — баб как перчатки. Наверстывает после армии. А соседка во дворе сообщила, что он неделями не появляется дома — болтается по бабам, а те так и вешаются — парень видный.
Она, замирая, представляла себе, как он остается на ночь и… Тут воображение буксовало — двадцать лет назад кино и книги были… э-э-э… пуританскими, что ли. Это сейчас нет секретов и тайн, а тогда… Упаси боже, какие прокладки! И в эти дни…критические, как сейчас говорят, можно было пропустить урок физкультуры, и мальчишки по-дурацки хихикали, а девочки краснели. Век целомудрия. Нет, конечно, в теории они знали, что и как происходит, и сердце замирало, и в глазах меркло, и желания просыпались, а на практике даже самые смелые не могли похвастатьсязнанием. А может, это она была такой… отсталой.
Они шли по темной улице, горели фонари, они ступали попеременно то в свет, то в тень, по щербатому тротуару, выложенному старинным клинкерным кирпичом, и она вдыхала его запах — так маленький слабый зверек вдыхает запах большого и сильного хищника, а внизу живота бился живой огненный шар, и слабость в коленках была, и тоска в сердце. Она чувствовала себя такой ничтожной и маленькой, такой неинтересной, такой слабой и неуклюжей… А он молчал — наверное, жалел, что пошел провожать, думал, что она веселая, заводная, а она вовсе другая. И она пересказывала ему какую-то дурацкую книжку… лишь бы не молчать. Маленькая глупая дуреха…
Он сказал, что она не изменилась… Значит, помнит?
За окном серели утренние сумерки. Она сидела в постели, обхватив коленки, ежась от утренней сырости — балконная дверь была распахнута настежь. Дельфин лежал на животе, полунагой, едва прикрытый простыней, разбросав руки, и она рассматривала его мощные плечи, четкую рельефную борозду позвонков, узкий зад… Чеканный профиль на подушке, легкая седина в темных волосах… Двадцать лет. И вопрос сверлом в висках: что они упустили? И упустили ли? И что было бы, если бы… И что теперь? Наверстывать? Остановиться и подумать? Или рвать, урывать, жадно урча, глотать, не разжевывая, тонуть в шальных глазах, синих-пресиних, предчувствуя яростный взрыв… еще секунда, сотая доля секунды, вот сейчас… сейчас… собственный вопль и его рык — голос хищного зверя, — и неважно, что завтра? А потом, долгой холодной зимой, вспоминать до потемнения в глазах? Облизывать пересохшие губы и вспоминать тепло, запах, сильные руки, хруст костей и боль, вкус поцелуев и вкус крови? Вспоминать, метаться, сминая простыни, до утра, до самых серых утренних сумерек…
Что? Его не удержать, он свободный дикий зверь, поняла она, живущий на воле, который случайно забрел в город, где живут люди. Где большие дома и заборы, где воняет асфальтом и помойкой.
Он открыл глаза — брызнуло синевой, улыбнулся — показал клыки. Перевернулся на спину, протянул руку, запустил пальцы в ее волосы…
Глава 5. Долги наши…
В воскресенье Эмилий Иванович надел на Тяпу поводок, и они отправились на кладбище. У бабушек под кладбищенскими воротами Эмилий Иванович купил четыре букета — два белых лилий, один красных георгинов и один красных, почти черных, роз — и они с Тяпой не торопясь пошли по центральной аллее. Сначала, согласно ритуалу, девочки. Елена, которой он никогда не видел, и Лиля, которую он знал целых два года. Мать и дочь. Он положил белые лилии на черные мраморные плиты и присел на скамейку. Посмотрел на фотографию Елены: нежная, тонкая, с длинными светлыми волосами и потусторонней улыбкой, в рассеянных глазах — вечность. Тридцать шесть, тринадцать лет назад. Перевел взгляд на фарфоровый медальон с Лилей: смуглая красавица, темные кудряшки, лукавство в черных глазах и ямочка на щеке. Двадцать девять. Два года назад.
Эмилий Иванович вздыхает и задумывается о бренности и несправедливости жизни. В глазах жжение.
— Вот, Тяпа, — говорит он, — здесь наша Лиля. Помнишь Лилю?
Тяпа с подвывом вздыхает и мотает хвостом.
Лиля… С Лилей его познакомил Валерий Илларионович, художник-иллюстратор, друг архивариуса из музея, которого Эмилий Иванович сменил на посту, — тот вышел на пенсию. Павел Андреевич — так его звали — неделю вводил Эмилия Ивановича в курс дела, объяснял устройство картотек и каталогов, а потом предложил отметить свою пенсию и назначение Эмилия Ивановича со старинным другом — художником Валерием Илларионовичем. Они тогда хорошо посидели. Эмилий Иванович захмелел, отяжелел, принялся рассказывать старикам про школу и книжный магазин. Павел Андреевич хлопал его по плечу и говорил, что канцелярия — классное место и работать там одно удовольствие: во-первых, место историческое, во-вторых, спокойно и начальство носа не кажет, а в-третьих, можно найти массу интересного и, что главное, неучтенного, чисто тебе Авгиевы конюшни, а Эмилий Иванович будет Гераклом и первооткрывателем. Там можно такое найти, что о-го-го! Личные дневники местного дворянства, драгоценные рукописи, старинные документы, считавшиеся давно утерянными, даже рисунки и эскизы. И еще много чего.
А спустя неделю художник Валерий Илларионович пригласил его к себе. Жил он в многоэтажке в центре, на одиннадцатом этаже, один.
Эмилий Иванович с легкостью находил общий язык со стариками, в то время как ровесники часто ставили его в тупик. Не умел он с ровесниками. Валерий Илларионович расспрашивал о семье, и Эмилий Иванович рассказал, что мама умерла, он не женат, его новая работа ему очень нравится — губернская канцелярия действительно классное место, только немного сыровато. Но зато всегда можно сварить кофе и посидеть на крыльце. А если открыть входную дверь и впустить свет и тепло, то вообще супер. После школы и книжного магазина — рай земной. А вокруг кусты жасмина и дрока, и вообще, аура… соборы с куполами, старинные пушки, река до самого горизонта. И длинные песчаные пляжи на той стороне…
«Я хочу познакомить тебя с соседкой», — сказал Валерий Илларионович. Эмилий Иванович смутился — мамины подружки пытались знакомить его с девушками, но ничего путного из этого не выходило. Эмилий Иванович робел и стеснялся, девушки хихикали и шарахались. Он запротестовал, мягко и деликатно, боясь обидеть, но Валерий Илларионович замахал руками и сказал, что все нормально. Это славная девушка, живет на одной с ним лестничной площадке, рисует бабочек и цветы. Она обязательно подарит Эмилию Ивановичу свой рисунок. Ее зовут Лиля.
