Последние годы и особенно последние месяцы своей жизни Сталин занимался делами Министерства государственной безопасности больше, чем делами ЦК партии или Совета министров. Практически каждый день читал поступавшие с Лубянки бумаги.
Начальник 7-го управления МГБ Виктор Иванович Алидин вспоминал, что Сталин вдруг заинтересовался работой наружной разведки МГБ (слежка и наблюдение за подозреваемыми). Распорядился в чекистских аппаратах по всей стране выделить ее в отдельную, самостоятельную службу. Вождь дал указание подготовить этот вопрос к рассмотрению на президиуме ЦК. 7-е управление не играло сколько-нибудь значимой роли в деятельности Министерства госбезопасности, но указание Сталина — закон.
С молодежью из МГБ Сталин работал, как хороший профессор с аспирантами, подающими надежду. Приглашал к себе на дачу и объяснял, как следует работать. Сам редактировал документы, рассказывал, как составлять обвинительное заключение. Сам придумывал, какие вопросы должны задавать следователи на допросах. Сам решал, кого и когда арестовать, в какой тюрьме держать. И естественно, определял приговор. Можно сказать, что Сталин исполнял на общественных началах обязанности начальника следственной части по особо важным делам Министерства госбезопасности.
Ключевую должность заместителя министра госбезопасности по кадрам занял бывший первый секретарь Одесского обкома Алексей Алексеевич Епишев, который потом многие годы будет возглавлять Главное политическое управление армии и флота. Епишев изгонял с Лубянки военных контрразведчиков как людей Абакумова. На партийной конференции аппарата Епишев предложил избрать в партком такого «заслуженного человека», как новый заместитель министра Рюмин.
Должности занимали люди, которые своим восхождением были обязаны не собственным заслугам, а воле вождя. Они боготворили его. Попав в фавор, на время получали частицу безграничной сталинской власти. Сталин наделял амбициозных и тщеславных чиновников неограниченной властью над людьми, давно уже немыслимой в других обществах. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных.
Нам можно, а вам нельзя — вот важнейший принцип жизни.
Пристрастия и интересы, образ жизни, быт чиновников — все было ориентировано на максимально комфортное обустройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Речь не только о материальных благах. Функционеры, нашедшие себя в системе, были довольны своей жизнью, не испытывали никакого разлада со своей совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями.
Хозяева Лубянки делились на две категории. Очевидные фанатики верили Сталину, расстреливали его именем и умирали с его именем на устах. Карьеристы приспосабливались к любому повороту партийной линии: кого надо, того и расстреливали. Понимали, что совершают пусть и санкционированное, но преступление. Избивали по ночам, когда технических работников в здании не было. Вслух об избиениях, пытках и расстрелах не говорили. Пользовались эвфемизмами.
«Сколько размножилось безжалостных людей, выполняющих тяжкие государственные обязанности по Чека, Фиску, коллективизации мужиков и т. п., — записал в дневнике Михаил Михайлович Пришвин. — Разве думать только, что все это молодежь, поживет, посмотрит и помягчеет…»
Не помягчели.
Страдания людей не находили ни малейшего отклика у правящего класса. Крупные партийные чиновники оторвались от реальной жизни и преспокойно обрекали сограждан на тяжкие испытания. Вот что потрясает. Руководители страны, чиновничество, чекисты, как показывает анализ поступавших к ним документов, были прекрасно осведомлены о масштабах голода, о страданиях людей. Но историки отмечают, что нет ни одного документа, в котором хозяева страны сожалели бы о смерти миллионов сограждан. В них начисто отсутствовали простые, человеческие чувства.
Они начинали испытывать страх от созданной ими машины уничтожения, когда сами становились ее жертвами. Жена первого заместителя наркома внутренних дел (при Ежове) Михаила Петровича Фриновского на допросе рассказала: «Муж возвращался с работы очень поздно. Говорил, что тяжелое дело. Ночью не мог спать, выходил в сад и всю ночь гулял. Говорил: меня ждет та же участь». И не ошибся. Его расстреляли — вслед за Ежовым.
В какой-то степени могущественный министр или генерал был всего лишь одним из винтиков этой гигантской системы, которая существовала как бы сама по себе. Но он же и подкручивал, налаживал и заводил весь этот механизм, который мог работать только потому, что многие тысячи сотрудников госбезопасности и еще большее число добровольных помощников сознательно выбрали себе эту службу и гордились ею.
Академик Иван Петрович Павлов, первым из русских ученых удостоенный Нобелевской премии, слишком великий и слишком старый, чтобы бояться, писал Молотову: «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства».
Все структуры общества были пронизаны сотрудниками госбезопасности. Страх перед арестом выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзлась пропасть. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность.
О степени растления общества писал в «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Исаевич Солженицын: «Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове — может быть, у Берии я вырос бы как раз на месте? Перед ямой, в которую мы уже собрались толкать наших обидчиков, мы останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они. А кликнул бы Малюта Скуратов нас — пожалуй, и мы б не сплошали!»
В страхе или за деньги, квартиру, а то и просто в надежде на благосклонность начальства доносили на родных, соседей и сослуживцев. От добровольцев отбоя не было. Тоталитарное государство не только уничтожало, но и развращало. Страна еще в тридцатых годах поделилась на тех, кто сидел, и на тех, кто сажал. Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке создавала привилегированный образ жизни. В этой системе служил примерно миллион человек, вместе с семьями это несколько миллионов. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? На несколько заключенных — конвоир, на несколько десятков — уже подразделение охраны, а еще надзиратели, лагерное начальство, оперативно-чекистская часть, центральный аппарат Главного управления лагерей, ГУЛАГа. А если еще учесть огромный партийный и государственный аппарат, и их семьи, которые тоже жили неплохо, пока другие сидели?
