Тревор-Роупер описывает пребывание Кима в Стамбуле после войны как сибаритскую жизнь праздного мечтателя и добавляет, что в Америке его образ жизни давал богатую почву для комментариев. Киму нравились добротная пища и напитки, но большую часть времени он питался довольно просто. Физический комфорт никогда, казалось, не имел для него особого значения. Могу свидетельствовать, что его жизнь в Стамбуле была далека от сибаритской. В первые послевоенные годы люди, приезжающие из Англии, где совсем недавно действовала карточная система, при виде обилия мяса и беспошлинных напитков с завистью поглядывали на сотрудников Дипломатической службы. Тревор-Роупер также пишет, что в Рикменсуорте Ким жил намного лучше, чем позволял его доход отставного сотрудника в несколько сот фунтов в год, подразумевая тем самым, что тот явно рассчитывал на русские дотации. В этом я сомневаюсь. Для него было бы чрезвычайно опасно принимать много денег от русских — если он вообще в то время поддерживал с ними контакты, — и я знаю, что помощь ему оказывала мать Эйлин; кроме того, часть этого времени он все-таки работал. В Рикменсуорте точно не было никакой роскоши, да и комфортной эту жизнь назвать трудно. Похоже, в Бейруте было то же самое. В Москве, судя по отношениям с Элеонор, он вновь окунулся в активную жизнь, по крайней мере, не менее суровую, чем в Сент-Олбансе во время войны, но я сомневаюсь, тревожили ли его эти конкретные перемены его благосостояния.
Ким в основном замыкался в себе, но за пределами этого защищенного внутреннего святилища все-таки ощущал потребность в компании. Ему нравилось иметь вокруг себя небольшой круг друзей. Некоторых вполне можно было назвать близкими друзьями, с другими можно было просто приятно провести время, рассказать анекдот, пошутить. Но ему также нравились — по-своему — такие компаньоны, как Дик Брумен-Уайт и Томми Харрис. Дружба всегда имела для него значение. Когда он отправился в Москву, ему пришлось отказаться от многих вещей, но я бы удивился, если бы он пожалел о любом из своих лишений, за исключением только членов семьи и людей, которых он хорошо знал. Он был сентиментален и очень лоялен к друзьям, даже к Гаю Бёрджессу, который ему не нравился. Отношения с Гаем носили противоречивый характер: Ким был заинтригован его специфическим менталитетом и характером, но у меня с первых дней сложилось впечатление, что Гай — это своего рода таинственный «крест», который он должен был нести по жизни. Я связываю это с бесспорным фактом о том, что старому другу Ким ни в чем не мог отказать. Это было, конечно, лишь частичной причиной, но теперь очевидно, что он не мог полностью избавиться от Гая, которого сам же в свое время и помог устроить в советскую разведку. Этой ситуацией Гай, вероятно, и воспользовался.
В одном из интервью Ким сказал, что если бы он мог повернуть время вспять, то поступил бы точно так же. Думаю, это все-таки неправда, но не сомневаюсь, что он говорил серьезно. Но я не сожалею о том, что знал его лично. Он на многие годы обогатил мой мир, и я ему многим обязан. Конечно, наши отношения создали мне немало трудностей, но я не испытываю горечи — одно лишь сожаление. «Corruptis optimis pessima» («Падение доброго — самое злое падение»). Позвольте на этом и закончить.
Эпилог
Наконец, я должен рассказать и о том, что произошло со мной после бегства Кима Филби в Москву в январе 1963 года.
Собственно, поначалу ничего особенного: я в течение десяти месяцев работал в Токио, и этот период завершился без каких-либо происшествий и без особой переписки с кем-либо. После того как я возвратился в Лондон в ноябре 1963 года (по пути взяв недельный отпуск, который провел в Гонконге), меня подробно расспросили — как, собственно, и всех, кто был тесно связан с Кимом. Я написал подробный отчет о наших отношениях (который, кстати, хотя я и не сохранил для себя дубликат, лег в основу большей части книги). В конечном счете меня привели на допрос к офицеру МИ-5, который сообщил мне то, что Ким якобы рассказал обо мне Николасу Эллиоту в Бейруте незадолго до своего бегства. Судя по всему, Ким сказал ему, что назвал мое имя (среди прочих) русским, охарактеризовав как человека, который может им быть полезен. Однако потом посоветовал оставить эту идею. Судя по тому, что мне сообщили, Ким не предполагал, что я могу, так или иначе, узнать об этом.
Я был в ужасе. Думаю, в первый момент мне хотелось воскликнуть: «Да как он смеет? Он ведь никогда мне ничего не говорил!» Я спросил, когда могла быть высказана подобная «рекомендация». Вероятно, во время войны, ответили мне. Тогда это имело бы больше смысла. Ким, должно быть, рассказывал обо мне русским, когда я поступил на службу в СИС в 1941 году. Ким никогда не допытывался о моих истинных взглядах. Можно было бы также предположить, что на той встрече в Бейруте — для которой его, возможно, дополнительно проинструктировали в КГБ — Ким, говорят, снял подозрения с Энтони Бланта
[37]
.
Судя по утверждению одного из авторов1, в Бейруте Ким назвал меня «коллегой-заговорщиком». Далее этот же автор пишет, что я попал под подозрение и был временно отстранен от выполнения своих обязанностей. Потом все подозрения были сняты, но я вынужден был уйти в отставку из-за давления со стороны американцев.
Большую околесицу и вообразить сложно. Во-первых, я даже никогда не знал о том, что в какой-то момент был «отстранен от должности». Сначала я не понял, на какой период времени ссылается этот автор, но теперь могу представить, что это, по его мнению, произошло через несколько недель после моего возвращения из Токио, как описано выше. В течение этого времени я находился в обычном отпуске и возвратился, чтобы потом занять новую должность в лондонском офисе. Во время отпуска я несколько раз посещал офис.
Нескольким авторам, которые искали соответствующую информацию, я указал на следующие факты:
1. Ким Филби бежал в январе 1963 года. Я ушел в отставку из СИС лишь в октябре 1968 года.
2. Где-то между этими двумя датами я был удостоен звания «Кавалер ордена Святого Михаила и Святого Георгия»/CMG2.
3. На протяжении всего периода я находился в тесной связи с ЦРУ, когда это было необходимо, и ездил в Вашингтон и в Лэнгли, штат Вирджиния (штаб-квартира ЦРУ), в 1966 году.
4. Впоследствии я в течение семи лет работал в палате общин в качестве сотрудника различных спецкомитетов.
Очевидно, я не могу доказать, что посещал офис ЦРУ в Вашингтоне3, за исключением того, что в моем старом паспорте видно, что я приехал в Нью-Йорк 23 августа 1966 года; но все остальное нашло отражение в публичных документах. Ни СИС, ни палата общин не должны были оставлять меня на службе, если бы моя лояльность вызывала у кого-нибудь хоть малейшие сомнения. И действительно, когда я оставил СИС, мне в письменной форме сообщили, что я не состою под подозрением. Это, естественно, подразумевалось и во время моей последующей работы в палате общин.
Ясно, что, если бы Ким действительно назвал меня «коллегой-заговорщиком» в январе 1963 года, последующие события могли принять совсем иной оборот. Во-первых, на него тут же оказали бы давление с целью выжать подробности: когда я начал конспиративную деятельность, чем я фактически занимаюсь и т. д. Непостижимо, чтобы в такой ситуации мне дали бы спокойно почти год доработать в Токио, сделав вид, что ничего особенного не произошло. (Кстати, тот же горе-автор утверждает, что за границей у меня было всего одно назначение; на самом деле их было шесть4.)
