– Мы не были счастливы вместе, – вдруг произнес отец с порывистым полувздохом-полувсхлипом: так бывает после плача. – Ни я, ни Марджори. Я знаю. Я пытался быть счастливым. Сначала с ней, потом сам по себе. На что угодно был готов, но…
– Как же?.. – растерялась Грейс. – Я не замечала… ни разу, – настаивала она, будто, даже будучи ребенком, лучше родителей разбиралась в их отношениях. – А как же?..
Грейс принялась лихорадочно искать подходящий пример, показывающий, что отец погорячился. Первое, что пришло на ум, – украшения, выложенные на мамином туалетном столике с зеркалом.
– А как же все эти красивые драгоценности, которые ты ей дарил? Броши, браслеты… Ты их преподносил с такой любовью, нежностью…
Отец резко покачал головой:
– На самом деле иногда я проводил время с другими женщинами, но каждый раз решал, что не хочу жить двойной жизнью, возвращался в лоно семьи и просил прощения, как умел – с помощью подарков.
Отец сделал паузу, чтобы проследить, что Грейс поспевает за его мыслью. Но она была совершенно ошарашена такими новостями.
– Так вот почему ты покупал эти украшения? – Грейс и сама удивилась, что сумела найтись с ответом на такие заявления. Вернее, не с ответом, а с вопросом, вдобавок довольно глупым, но все же…
– Мама никогда не носила драгоценности, которые я дарил, – пожал плечами отец. – Для нее они были словно отравленные. Она сама мне сказала, когда зашел разговор на эту тему… Мы куда-то собирались, и на туалетном столике лежала брошь с изумрудом. Я взял и сказал, что эта вещица подойдет к ее платью. А мама сказала, что будет чувствовать себя, как Эстер Принн с буквой «А» на груди
[47]
.
Грейс закрыла глаза. Она помнила эту брошь. Ее забрал Джонатан, сбегая неизвестно куда. Оставалось надеяться, что больше Грейс эту вещь не увидит.
– Я должен был остановиться, – покачал головой отец. – По многим причинам. Во-первых, ни мне, ни тем более твоей маме лучше и легче от этого не становилось. Достаточно было взглянуть на драгоценности у нее на туалетном столике и вспомнить, что они означают. Я и сам не уверен, что до конца понимал собственные мотивы. По-моему, наступил момент, когда украшения перестали быть для меня примиряющим жестом. Иногда возвращался домой и видел, что мама нарочно выложила какую-то из вещей на видное место. Будто хотела сказать: «Помнишь, когда купил мне эту вещь? А вот эту?» Не понимаю, зачем она это делала. Вполне естественно, что ей хотелось досадить мне, но зачем мучить еще и себя?
– Вам нужно было обратиться к психологу, – напряженно произнесла Грейс. – Вам эта мысль в голову не приходила?
– Честно? Нет. У моего поколения обращаться к семейным консультантам было не принято. Считалось – если люди могут терпеть друг друга, это уже неплохо. Сиди и радуйся, бывает и хуже. А если совсем не уживаетесь, разводитесь. Никто не пытался разобраться, почему отношения не складываются. Не знаю почему. Психоаналитики, конечно, были, но ходить к ним казалось мне верхом глупости. Сколько времени и денег уходит, и на что! Лежишь на кушетке и пытаешься припомнить событие, произошедшее с тобой еще в младенческом возрасте, которое якобы объясняет все твои нынешние проблемы! И вообще, не собирался лечить свои неврозы. Я просто хотел уйти.
– Тогда почему не ушел? – спросила Грейс. Наконец-то в ней проснулась хоть какая-то капля возмущения.
Грейс подняла голову и посмотрела папе в глаза. Видимо, то, что он в них увидел, заставило папу смутиться – по крайней мере, он быстро отвел взгляд.
– Я подавал на развод, но без ее согласия – хотя бы чисто формального – уйти не мог.
– А мама, значит, была против?
– Категорически против. Почему, никогда не понимал. В принципе, неудивительно, что она не хотела видеть меня счастливым, но зачем лишать себя надежды на счастье с кем-то другим? Но я не хотел причинять ей боль. В смысле, еще больше боли, – произнес отец.
Грейс почувствовала, как ее пальцы вцепились в столешницу.
– Так у нас все и продолжалось. Когда ты уехала в Рэдклифф, попробовал поднять эту тему еще раз. По-моему, мама уже была готова согласиться, но тут у нее случился инсульт.
Так они сидели друг напротив друга еще несколько минут. В душе у Грейс бушевала такая буря, что оставалось только удивляться, почему не обрушился дом и как она может с почти спокойным видом сидеть за столом, потягивая вино из бокала. Как будто в папиных признаниях относительно их с мамой семейной жизни не было ничего особенного. «Ну, и что дальше?» – подумала Грейс.
– Очень печально слышать, – наконец нерешительно произнесла она.
– И впрямь ничего веселого. Годами изводил себя вопросом, что я мог сделать, чтобы улучшить наши отношения. Или хотя бы изменить. Вообще-то мне бы хотелось еще детей.
– Серьезно? – удивилась Грейс. – С чего вдруг?
– Мне нравилось быть отцом. Нравилось наблюдать, как ты осваиваешь новые умения, учишься… Ты была очень любознательным ребенком. Я даже говорю не о школе – хотя, конечно, ты всегда хорошо училась, – поспешно исправился отец. – Но иногда замечал, как ты смотришь на что-нибудь, и говорил твоей маме – смотри, что-то себе соображает, подмечает. Ты с детства была очень внимательной и наблюдательной.
«А толку никакого», – добавила про себя Грейс.
– Ты мог бы начать сначала, когда мама умерла, – почти примирительным тоном произнесла Грейс. – Тебе было всего-то немножко за сорок. Мог бы завести новую семью.
Отец пожал плечами, будто раньше его такая идея не посещала.
– Наверное. Но я встретил Еву, и с ней мне стало очень спокойно и комфортно. В этом-то я и нуждался больше всего – в покое и комфорте. Вот так все просто. А вслед за Евой в моей жизни появились ее дети и внуки, а потом родился Генри. И с тех пор я очень счастлив. – Отец посмотрел Грейс в глаза. – Если честно, меня очень тревожит, что наши с мамой отношения для тебя образец семейного счастья. Давно надо было все тебе рассказать.
– А мне надо было завести этот разговор первой, – парировала Грейс. – В подростковом возрасте положено разочаровываться в родителях и винить их во всех грехах, но я этого так и не сделала. Есть причина, почему бунт против старших происходит именно в подростковом возрасте, а не раньше или позже. Но я, кажется, считала себе выше всех этих скандалов. – Грейс принялась вертеть бокал, и на дне образовалось что-то вроде красного винного водоворота. – Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.
– Ева тобой восхищается, – продолжил отец. – Видит, что ты ее еле выносишь, но сдерживаешься ради меня. Что и говорить, ситуация трудная…
Грейс кивнула. Пока она не готова была увидеть в Еве женщину с добрым, чутким сердцем. Но Грейс может постараться. И тут, к собственному удивлению, она вдруг громко и четко попросила отца, чтобы отдал ей мамин фарфор. Теперь, когда миф о семейном счастье родителей был развеян, Грейс и сама не понимала, зачем ей посуда, которую она всегда воспринимала как символ этого так называемого счастья. Но, по крайней мере, Грейс хотелось иметь что-то, что можно подержать в руках. Сейчас это для нее было важно.
