Незадолго до ланча в коридоре послышалось цоканье высоких каблуков. Шаги затихли возле ее двери.
– Дорогая? – Голос Арлетты звучал приглушенно сквозь матовое стекло. – Ты в приличном виде?
Повернулась дверная ручка. Когда дверь открылась, Саба сидела на постели с мертвенно-бледным лицом.
– Да. Говори скорее, – попросила она, когда увидела лицо Арлетты. – Я знаю, что ты собираешься мне сказать. – За стеклом темнел мужской силуэт.
– Мне очень жаль, – сказала Арлетта. Сбросив туфли, она залезла к Сабе в постель, и они крепко обнялись. – Ох, милая, – тихо проговорила она. – Как это жестоко.
Едва Арлетта произнесла эти слова, вспышка боли ветвистой молнией пронзила голову Сабы. Она беззвучно зарыдала. Он погиб, она знала это. Появившаяся из коридора Энид протянула ей на всякий случай металлический лоток, – если Сабу стошнит, – теплую фланель и собственную мятную карамельку.
В палату вошел парень в летной форме – огромный, краснолицый незнакомец.
– Может, мне уйти? – тут же спросил он. – Я приду позже.
Саба кивнула. Сейчас ей хотелось одного – забиться куда-нибудь в щель, словно больному зверьку, и рыдать, рыдать. Грохот в голове стал почти невыносимым. Сиделка сказала, что скоро даст ей фенобарбитал, если она хочет поспать.
– Пожалуйста, не обижайтесь. – Ее слова отскакивали от стен, словно мячик. – Спасибо, что пришли.
Парень крутил в руках фуражку. Потом застенчиво дотронулся до ее плеча.
– Соболезную вашему горю, – сказал он перед уходом и положил на ее столик сверток, что-то пробормотав про шкафчик Доминика. Она его не слышала.
Арлетта ушла. Появилась Энид, посетовала на холодную погоду и длинные ночи и оставила две таблетки от головной боли, а в голове Сабы снова бушевали ветвистые молнии.
– Спокойной ночи, милая. – Сиделка задернула шторы, выключила верхний свет и закрыла за собой стеклянную дверь.
Сабе весь день хотелось, чтобы все ушли, но теперь, когда она осталась одна, ночь окружила ее словно темное море, в котором так легко утонуть.
Она проснулась после полуночи, опухшая от слез, и протянула руку за графином. Зажгла лампу и наткнулась на сверток, который оставил Барни. Села в постели и неумело развернула его. Внутри оказалась коробочка, а в ней, завернутый в папиросную бумагу, браслет из голубой эмали с фигурками египетских богов и богинь, вырезанных на серебре. Она стала рассматривать его и увидела на внутренней стороне выгравированное слово «Ozkorini».
Помни обо мне.
Браслет был прекрасен. Должно быть, Доминик выгреб все до последнего пенни. В коробочке также лежала карточка с адресом александрийского ювелира.
Среди оберточной бумаги, на мятом клочке Саба обнаружила остатки письма. Придвинув к себе лампу, она прочла написанное и поняла, что это не совсем письмо, скорее его набросок – какие-то слова были вычеркнуты, в двух местах с такой силой, что перо прорвало бумагу. Видно, что эти строки писались в накале эмоций и Дом никогда бы их не отправил.
Слова бессмысленно плавали у нее перед глазами, словно пепел. Она расправила бумагу, сложила разорванные клочки, но так и не могла прочесть. Но потом сложилось одно предложение: «Может, в конце концов, жизнь тебе менее важна, чем песни».
Ее руки дрожали, когда она соединила два кусочка бумаги с цифрами: 2 августа 1942 г.
Она тихонько застонала. Да, теперь ей никуда от этого не деться – он, полный надежд и восторга, купил ей браслет, его первый настоящий подарок. И вот он погиб, разочарованный и, может, даже полный ненависти к ней. Она никогда не простит себе этого.
Глава 42
Выйдя из госпиталя, Саба поселилась у Арлетты, которая сняла жилье на улице Шария Антихана. Пятиугольные комнаты с круглыми окнами создавали очаровательную иллюзию, что ты находишься на верхней палубе океанского лайнера. При этом квартира была недорогая.
Арлетта настояла на том, что будет платить за аренду одна, без участия Сабы, и даже готовила для них на газовой плите еду в своем эксцентричном духе: блюдо номер один – рис, бобы и мясо, тушенные на слабом огне; блюдо номер два – рис, бобы, рыба и любые свежие овощи. Иногда салат с добавленной в заправку капелькой джина. Арлетта также непременно приносила каждый день какие-нибудь лакомства и подарки – булочки и пирожные с кремом от «Гроппи», как-то раз купила на рынке сногсшибательную светло-зеленую ночнушку с бахромой, а в нее положила кулек с фисташковой халвой.
Но, что лучше всего, большую часть дня Арлетта была ужасно занята репетициями, визитами к парикмахеру, свиданиями, вечеринками (в тот месяц Каир был набит молодыми офицерами, которые возвращались из пустыни и жаждали потратить накопленное денежное довольствие), и Саба могла побыть в одиночестве, так как понимала, что лишь испортит любую компанию. Иногда она целыми днями чувствовала себя так ужасно, что даже не вылезала из ночной рубашки. Горе казалось ей похожим на грипп души – оно делало непреодолимо трудными даже самые простые вещи – еду и прогулки. Иногда эмоции душили ее, а душа горела, словно кто-то облил ее бензином и поджег.
К тому же горе сделало ее слабой, безвольной и неспособной принимать решения. Иногда мысль уехать из Каира, так и не узнав, что же случилось с Домом, казалась ей возмутительным предательством. Иногда она считала, что оставаться тут бессмысленно, и стремилась домой.
За день до выписки из госпиталя она пережила еще один удар. Сиделка Энид вошла в палату со своей профессиональной улыбкой и положила ей на постель авиаписьмо, сказав, что оно обязательно подбодрит ее. В каком-то роде в этом был невольный комизм. Письмо было от отца, он ничего не знал о ее травме. Вот что он писал:
«Дорогая Саба,
с огромной болью и после долгих страданий я пишу тебе это письмо, так как твоя мать говорит, что мне нельзя и дальше оставлять без ответа твои письма. Ты создала огромную трещину в нашей семье и навлекла позор на нас всех, потому что ослушалась меня и уехала. Ты оскорбила мою честь, и я не могу найти в моем сердце прощения. Отныне будет лучше и для твоей матери, и для меня, если ты останешься при своем выборе и не вернешься домой. Ты приняла свое решение, я принял свое. Для меня ты больше не дочь. Сейчас я в море, плыву из … в …, и пока еще не говорил твоей матери о своем решении, но скажу ей, как только вернусь домой. Для всех нас будет лучше, если ты не будешь видеться с матерью и бабушкой.
Мне жаль, что все так получилось».
Ниже стояла его аккуратная подпись: «Ремзи Таркан».
Ее первой реакцией на это письмо была клокочущая злость. «Лицемер, лжец, самодур. Почему ты выбрал для себя вечное плавание вдали от семьи? Почему ты отказываешься меня понимать?» Ведь она тоже воевала. Теперь-то она знала разницу, которую война приносила в человеческую мораль, – это уже не бутафория, это правда. И как он смел написать ей так тривиально, так неправильно? Когда улегся ее гнев, ей захотелось прижаться лицом к коленям матери и сказать: «Прости меня». Она знала, что мама после этого письма будет в смятении – ей захочется написать Сабе, но она побоится это делать, чтобы не вступить в конфликт с мужем и даже в драку, потому что в гневе он способен пустить в дело кулаки.
