— А вот это и есть «Никлаасберген», — ткнул его палец в парусник по соседству.
Я проследил взгляд Алатристе. Натянув шляпу на самые глаза, чтобы солнце не било, капитан внимательнейшим образом рассматривал галеон. «Никлаасберген» стоял чуть в стороне от других кораблей, ближе к нашему берегу, на траверзе мыса Сан-Хасинто и сторожевой башни, предназначенной для дальнего оповещения о подходе берберийских, голландских и английских пиратов. Черный, довольно короткий трехмачтовик, вида уродливого и неуклюжего, с высокой массивной кормой, выкрашенной под стеклянным фонарем в бело-красно-желтый цвет. Паруса убраны. Самое что ни на есть обычное и ничем не примечательное грузовое судно. Развернут носом к югу; орудийные люки открыты — вероятно, чтобы проветрить нижние палубы.
— Стоял на якоре рядом с «Вирхен», пока не рассвело, — объяснил Ольямедилья. — Потом переместился сюда.
Капитан всматривался в парусник, напоминая мне хищную птицу, которая, чуть стемнеет, ринется на добычу.
— Все золото на борту? — спросил он.
— Нет, не все. Чтобы не возбуждать подозрений, решили не задерживаться рядом с фламандцем… Остаток перегрузят, когда стемнеет. На лодках.
— И сколько же времени у нас в запасе?
— Он поднимет паруса не раньше, чем рассветет и начнется прилив.
Ольямедилья указал на развалины каменного навеса, стоявшего на берегу. За ними угадывалась песчаная отмель, которую отлив оставлял на виду.
— Вот это место, — продолжал счетовод. — Даже когда вода высоко, можно добраться до берега.
Алатристе повел глазами, рассматривая черные скалы, торчавшие из воды.
— Я помню эту мель. Еще бы мне ее не помнить… Галеры всегда старались разминуться с ней.
— Не о чем беспокоиться. В этот час нам будут благоприятствовать прилив, ветер и течение реки.
— Что ж, тем лучше. Но если нас вынесет не на песок, а на эти скалы, ручаюсь, что потонем. И золото утопим.
Ползком, стараясь не поднимать головы, мы вернулись к остальным. Они лежали на разостланных плащах, погрузившись в терпеливое ожидание, неотъемлемое от избранного ими рода занятий. Причем сами, без приказа, движимые безотчетным побуждением, разделились надвое, согласно капитановой диспозиции.
Солнце скрылось за верхушками сосен. Алатристе опустился на землю, придвинул к себе бурдючок и отпил вина. Расстелив одеяло, я улегся рядом с Себастьяном Копонсом, который дремал, лежа на спине, закрыв лицо носовым платком от мошкары и сложив ладони на рукояти кинжала. Ольямедилья подсел к Алатристе. Большими пальцами он вертел, а прочие сцепил в замок.
— С вами пойду, — произнес он негромко.
Я видел, как капитан, задержав на полдороге бурдюк, воззрился на счетовода и лишь после паузы ответил:
— Не самая удачная мысль.
Счетовод — осунувшийся и бледный, с отросшей за время пути эспаньолкой — казался сейчас особенно тщедушным и хилым. Однако губы его сжались упрямо:
— Это моя обязанность. Я — королевский чиновник.
Капитан некоторое время раздумывал, вытирая усы тыльной стороной ладони. Потом отложил бурдюк и откинулся на песок.
— Дело ваше. Никогда не влезаю в то, кто кому что обязан. — Помолчал, предаваясь размышлениям, и добавил, пожав плечами: — Будете под началом у Себастьяна.
— Почему не под вашим?
— Потому что не стоит класть все яйца в одну корзину.
Ольямедилья устремил на меня взгляд, который я выдержал, не моргнув:
— А мальчик?
Алатристе, мельком посмотрев на меня, расстегнул пряжку ремня, сняв его, обмотал вокруг шпаги и кинжала. Положил на свернутое валиком одеяло, служившее ему изголовьем, снял колет.
— Иньиго будет при мне.
И, сдвинув шляпу на лицо, распростерся, намереваясь отдохнуть. Ольямедилья поглядел на него и снова завертел большими пальцами. Сегодня он казался не таким непроницаемо-бесстрастным, как прежде: создавалось впечатление, будто его томит некая мысль, которую он не осмеливается высказать. Но вот он все же решился:
— А скажите, что будет, если люди сеньора Копонса промедлят?.. Или не успеют вовремя извлечь из трюма то, что нам нужно?.. Иными словами… Кхм… Что будет в том случае, если с вами, капитан, что-нибудь случится?
Алатристе, не шевельнувшись и не сдвигая шляпу, закрывавшую ему лицо, ответил:
— Что будет, не знаю. А вот чего не будет, могу сказать определенно: дела мне — до «Никлаасбергена».
Я заснул. Как часто случалось во Фландрии перед переходом или боем, — смежил вежды и постарался использовать досуг, чтобы восстановить силы. Поначалу это была легкая дремота: я то и дело открывал глаза, ловя последний свет дня, посматривая на разлегшихся вокруг товарищей, слушая их дыхание и похрапывание, приглушенные разговоры. Капитан по-прежнему лежал неподвижно, накрывшись шляпой. Но постепенно меня сморило, и я плавно закачался на черных ласковых волнах, уносивших меня в открытое море, до самого горизонта заполненное бесчисленными парусами. Как всегда бывало, появилась под конец и Анхелика де Алькесар. И опять я утонул в глубине ее глаз и ощутил сладостное прикосновение ее губ. Я оглянулся по сторонам, ища, с кем бы поделиться своей радостью, и тотчас увидел в туманной дымке голландского канала неподвижные тени отца и капитана Алатристе. Шлепая по грязи, кинулся к ним и поспел как раз вовремя, чтобы обнажить шпагу перед неисчислимой ратью призраков, встающих из могил в заржавленных латах и шлемах, сжимающих костлявыми руками оружие, глядящих на нас бездонными пустотами глазниц. И открыл рот, чтобы выкрикнуть в тишине древние слова, уже лишенные смысла, ибо время уже вырывало их у меня изо рта одно за другим.
Чья-то рука легла мне на плечо, и я проснулся.
— Пора, — шепнул капитан мне на ухо, почти щекоча его усами. И я открыл глаза. Костров не разводили, огня не зажигали. Ущербная луна лила слабый свет, в котором, впрочем, можно было разглядеть движущиеся вокруг меня силуэты. Слышались краткие слова, произносимые полушепотом. Я по звуку определял, что происходит — вдвигаются шпаги в ножны, застегиваются пуговицы, плотней затягиваются все ремни, пряжки и крючки, место шляп занимают головные платки, обматывается тряпьем оружие, чтобы бряцаньем своим не выдало раньше времени. Как приказал капитан, пистолеты оставили на берегу вместе со всем прочим скарбом: на захват «Никлаасбергена» мы шли с холодным оружием.
Развязав на ощупь наш баул, я надел свой новый замшевый колет — еще достаточно плотный и толстый, чтобы защитить от скользящих ударов. Потуже приладил ремешки альпаргат, закрепил кинжал на поясе, для надежности прихватив рукоять бечевкой, и перекинул через плечо кожаную перевязь со шпагой, доставшейся от альгвазила. Вокруг меня товарищи высасывали последние капли вина из бурдюков, облегчались перед боем, переговаривались вполголоса. Алатристе на ухо давал Копонсу последние наставления. Отступив на шаг, я наткнулся на счетовода Ольямедилью, который узнал меня и без особой сердечности похлопал по спине — приняв в рассуждение, сколь кисел сей субъект, это можно было расценить как наивысший знак дружеского расположения. Я заметил, что и у него к поясу прицеплена шпага.
