— Ты, видно, бредишь, — с улыбкой произнесла она.
— Если все это обнаружится, тебе несдобровать.
Анхелика взглянула на меня с любопытством: чего, мол, беспокоишься?
— Не могу себе представить, что ты назовешь имя дамы не там, где надо.
Как по книге, читала она мысли, проносившиеся в моей голове. Я гордо выпрямился:
— За меня можешь не опасаться! Но в это дело вовлечено еще много людей.
Она сделала вид, что не понимает моего намека.
— Это ты, наверно, про своего друга Нахалатристе?
Я промолчал и отвел глаза. Ответ она увидела у меня на лице и с презрением сказала:
— Я считала тебя благородным человеком.
— Я таков и есть.
— И еще я думала — ты меня любишь.
— Люблю.
В раздумье она прикусила нижнюю губу. Глаза ее казались хорошо отшлифованными сапфирами — тепла в них было примерно столько же.
— Ну что — ты уже продал меня кому-нибудь?
В этих словах слышалось такое презрение, что я потерял дар речи. И не сразу сумел прийти в себя и возразить. Не воображай, хотел сказать я, что скрою все это от капитана. Но слова мои были заглушены грянувшими в эту минуту трубами — на верхней площадке парадной лестницы показалась августейшая чета. Анхелика обернулась и подобрала подол.
— Мне надо идти… — Она торопливо что-то обдумывала. — Быть может, мы еще увидимся.
— Где?
Чуть поколебавшись, она как-то странно взглянула на меня — странно и так пронизывающе, что я почувствовал себя совершено голым.
— Дон Франсиско де Кеведо берет тебя с собой в Эскориал?
— Да.
— Вот там и увидимся.
— Как я найду тебя?
— Ты глуп. Я сама тебя найду.
Это звучало не столько обещанием, сколько угрозой. Или и так, и эдак одновременно. Я глядел ей вслед, и, обернувшись она послала мне улыбку. Боже милосердный, в очередной раз подумал я, как она прекрасна! И как ужасна… Пройдя колонны, Анхелика двинулась вниз, вслед за королем и королевой, которые уже спустились по лестнице и теперь принимали приветствия Оливареса и остальных. Затем все вышли на улицу, и я поплелся за ними, предаваясь самым черным мыслям и горестно припоминая стихи, что дал мне однажды переписать преподобный Перес:
В обман поверив, истины страшиться,
пить горький яд, приняв его за мед,
несчастья ради, счастьем поступиться,
считать блаженством рая тяжкий гнет, —
все это значит: в женщину влюбиться;
кто испытал любовь, меня поймет.
[28]
А на улице сияло солнце, и, черт возьми, зрелище открывалось волшебное. Король, который галантно вел королеву под руку, надел в тот день костюм для верховой езды, затканный серебряной ниткой и перепоясанный красным тафтяным кушаком, прицепил, натурально, шпагу и шпоры в знак того, что он, юный и искусный наездник, часть пути проделает в седле, рыся у кареты ее величества. А за каретой этой, запряженной шестеркой великолепных белых коней, двинутся четыре других, где разместятся двадцать четыре фрейлины и камеристки. На площади Филиппа и Изабеллу первым приветствовал папский легат кардинал Барберини, собравшийся в Эскориал в компании с герцогами де Сессой и де Македой, а за ним уже — все прочие. Их величества взяли с собой дочь, инфанту Марию-Евгению — крошку нескольких месяцев от роду несла на руках кормилица, — брата и сестру короля — инфантов дона Карлоса и донью Марию, ту самую, за которую безуспешно сватался принц Уэльский, — а также кардинала-инфанта дона Фернандо, архиепископа Толедского, будущего генерала и наместника Фландрии: это под его началом мы с капитаном Алатристе спустя несколько лет будем резать протестантов и шведов при Нордлингене. Из приближенных короля особенно выделялся граф де Гуадальмедина в необыкновенно изысканном французском кафтане. Чуть поодаль стоял и дон Франсиско де Кеведо с Оливаресовым зятем маркизом де Личе, который славился тем, что во всей Испании не было человека безобразней его, но при этом женат был на одной из первых придворных красавиц. И вот, когда монархи, кардинал и вельможи расселись по своим экипажам, и их, высоким стилем выражаясь, колесничие щелкнули бичами, и кортеж тронулся в сторону Санта-Марии-ла-Майор и к Пуэрта-де-ла-Вега, народ, придя в полнейший восторг от всего происходящего, принялся рукоплескать без передышки, так что ликующие клики достались даже на долю тому тарантасу, где вместе с челядью маркиза де Личе пристроился и я. Ибо в бессчастной нашей отчизне народ готов был ликовать по любому поводу.
…По соседству, в старом «Лазарете арагонцев», прозвонили к ранней заутрене. Диего Алатристе уже проснулся и лежал с открытыми глазами на своем топчане; затем сел, зажег свечу и принялся натягивать сапоги. Времени было достаточно, чтобы до рассвета поспеть к скиту Анхеля, но в его положении пересечь весь Мадрид и перейти на другой берег Мансанареса — это, знаете ли, дело нелегкое. Тут лучше прийти на час раньше, чем на минуту позже. Так что, обувшись, капитан налил воды в лохань, умылся, погрыз ломоть хлеба, чтобы заморить червячка, и довершил туалет — влез в нагрудник из буйволовой кожи, пристегнул к поясу шпагу и кинжал, рукоять которого обмотана была тряпкой, чтобы не звенела об эфес, и во исполнение той же задачи шпоры не прицепил, а спрятал до поры в карман. За пояс сзади заткнул два пистолета Гвальтерио Малатесты — трофеи достопамятного гостевания на улице Примавера, — еще накануне тщательно вычищенные, смазанные и заряженные. Набросил на плечи плащ, скрыв им стволы, нахлобучил шляпу, огляделся — не забыл ли чего? — дунул на свечу и вышел на улицу.
Было холодно, и он поплотней завернулся в плащ. Сообразив во тьме, куда идти, капитан вскоре оставил позади улицу Комадре и вышел на угол Месон-де-Паредес. Там, у фонтана Кабестрерос, на мгновение замер, ибо ему почудились какие-то шорохи, а потом двинулся дальше и мимо закрытых по раннему времени дубильных и кожевенных мастерских выбрался туда, где в свете фонаря, горевшего со стороны площади Себада, возвышалась мрачная громада новой скотобойни, которую можно было найти и в самом кромешном мраке по запаху тухлятины. Он уже огибал бойню, когда вновь и теперь уже без всякого сомнения услышал за спиной шаги. Либо кому-то оказалось с ним по пути, либо кто-то идет следом. Предполагая худшее, Алатристе вжался в нишу, сбросил плащ, передвинул один из пистолетов вперед и обнажил шпагу. Так постоял минутку, сдерживая дыхание и прислушиваясь, пока не убедился, что шаги приближаются. Снял шляпу, чтоб не выдать себя, осторожно высунулся из своего укрытия и заметил медленно надвигающийся силуэт. Может быть, просто совпадение, мелькнуло у него в голове, но береженого бог бережет. А потому вновь надел шляпу, стиснул шпагу и, когда пешеход поравнялся с ним, выскочил из ниши.
— Чтоб тебя разорвало, Диего!
Меньше всего в этот час и в этом месте ожидал капитан Алатристе увидеть перед собой Мартина Салданью. Лейтенант альгвасилов — или скорее тень, наделенная его зычным голосом, — испуганно шарахнулся назад, обнажив шпагу, причем быстрей, чем можно об этом рассказать. 3-з-зык, — просвистел, покидая ножны, клинок, тускло блеснув во тьме, и Салданья с проворством, которое, как сказал наш великий комедиограф, «достигается упражнением», принял оборонительную позицию. Алатристе, пощупав ступней, убедился, что почва — ровная и гладкая, прижался к стене левым плечом, защищая эту сторону туловища. Таким образом, он мог свободно действовать правой, тогда как лейтенанту это, наоборот, помешало бы.
