Мы сидели в кафе, где обычно собирается мой кружок. Я смотрел в окно на фары машин, проезжающих по вечернему бульвару. За нашим столом среди кучи газет стояли чашки с кофе и пепельницы с дымящимися сигаретами. Вокруг расположилась вся наша компания: пара писателей, один художник, переживающий творческий кризис, журналистка, взлетевшая на гребень успеха, театральный актер и четыре-пять студентов – из тех, что стараются быть понезаметнее и все время помалкивают, взирая на меня как на самого Господа Бога. Корсо сидел с нами, так и не сняв плаща, прислонившись плечом к оконному стеклу. Он пил джин и время от времени что-то записывал.
– Разумеется, – добавил я, – читатель «Трех мушкетеров» на протяжении всех шестидесяти семи глав ждет дуэли между Рошфором и д'Артаньяном – и испытывает разочарование. Дюма понадобилось всего три строчки, чтобы разрешить проблему, вернее, очень ловко замять дело; поэтому, когда мы вновь встречаемся с нашими героями в «Двадцать лет спустя», оказывается, что они бились уже трижды и у Рошфора на теле появились новые шрамы. Но ненависти между ними теперь нет, скорее – некое подобие взаимного уважения, которое может возникнуть только в отношениях двух старых врагов. И снова судьбе угодно, чтобы они сражались в разных лагерях; но их связывает род сообщничества, которое невольно зарождается, когда два дворянина знакомы двадцать лет… Рошфор попадает в немилость к Мазарини, бежит из Бастилии, помогает бежать герцогу де Бофору, участвует во Фронде и умирает на руках д'Артаньяна, который сам же и пронзил его шпагой, не узнав в пылу сражения… «Он был моей звездой», – что-то вроде этого произносит гасконец. «Я выжил после трех ударов вашей шпаги, четвертого мне не снести». И он умирает. «Я только что убил старого друга», – скажет д'Артаньян Портосу… Это и стало эпитафией заслуженному агенту кардинала Ришелье.
Тут разгорелась жаркая дискуссия. Актер, бывший герой-любовник, которому когда-то довелось сыграть роль графа Монте-Кристо в телесериале, – сейчас он пожирал глазами журналистку, – предался воспоминаниям о той своей работе. Надо заметить, что рассказчиком он был блестящим, так что писатели и художник засыпали его вопросами. Потом мы перешли от Дюма к Мишелю Зевако и Полю Февалю и в очередной раз воздали должное бесспорному мастерству Сабатини, которому Сальгари
[55]
явно уступал. Помню, кто-то робко вспомнил о Жюле Верне, но на него дружно зашикали. Среди неистовых поклонников романа плаща и шпаги Жюль Верн с его холодными, картонными героями был не в чести.
Что касается журналистки, весьма модной девицы, которая уже заимела свою колонку в воскресном приложении к респектабельной газете, то ее литературная память начиналась с Милана Кундеры. И потому все это время она благоразумно помалкивала и с облегчением кивала всякий раз, когда слышала знакомые названия или имена героев: «Черный лебедь», Аньес, удар шпагой Невера
[56]
, – потому что вспоминала какой-нибудь из виденных по телевизору фильмов. Между тем Корсо выжидал с терпением опытного охотника; он неотрывно смотрел на меня поверх стакана с джином и ловил момент, когда можно будет вновь повернуть разговор на нужную ему тему. И повернул, воспользовавшись неловким молчанием, которое повисло над столом после того, как журналистка выпалила: ей, мол, приключенческие романы все-таки кажутся слишком легковесными… Поверхностными, если выразиться точнее. Иными словами…
Корсо покусывал кончик своего фаберовского карандаша.
– А какая роль, на ваш, сеньор Балкан, взгляд, отведена во всей этой истории Рошфору?
Все повернулись в мою сторону, и первыми студенты, среди которых были две девушки. Не знаю почему, но в некоторых компаниях меня воспринимают как патриарха мира беллетристики; и стоит мне открыть рот, как люди буквально замирают, ожидая услышать некие неоспоримые истины и окончательные суждения. А, скажем, моя статья во влиятельном журнале может возвысить или погубить начинающего писателя. Абсурд, конечно, но такова жизнь. Вспомните, к примеру, последнего нобелевского лауреата, автора «Я, Онан», «В поисках себя» и знаменитейшей «Oui, c'est moi». Ведь именно я благословил его пятнадцать лет назад, напечатав хвалебный отзыв в «Монде». Никогда себе этого не прощу, но так уж устроен мир.
– Во-первых, Рошфор – это враг, – начал я развивать свою мысль. – Он символизирует темные силы, черный рок… С его помощью строятся дьявольские козни против д'Артаньяна и его друзей; он служит коварному кардиналу, который, играя их жизнями, плетет свои интриги…
Я увидел, как одна из студенток улыбнулась; но не мог угадать, была ее чуть насмешливая улыбка реакцией на мои слова или ответом на собственные тайные мысли, далекие от происходящего здесь и сейчас. Я удивился, ибо, как уже сказал, привык к тому, что студенты внимают мне с тем же почтением, с каким редактор «Осерваторе романо» отнесся бы к эксклюзивному праву опубликовать папскую энциклику. Поэтому я взглянул на нее попристальнее, хотя, честно признаюсь, еще с самого начала, едва присоединившись к нам, она привлекла мое внимание – у нее были тревожные зеленые глаза и короткие, как у мальчика, каштановые волосы. Теперь она сидела чуть поодаль, отдельно от всей компании. Вокруг нашего стола всегда собирается молодежь, обычно я приглашаю в кафе студентов-филологов; но этой девушки я прежде не видел. Таких глаз я бы не забыл – очень светлого тона, почти прозрачные, на смуглом, да к тому же еще загорелом лице, словно она много времени проводит на солнце и свежем воздухе. Стройная и гибкая девушка с длинными ногами – и тоже загорелыми, подумал я, хотя они были скрыты под джинсами. Я заметил еще одну деталь: она не носила ни колец, ни часов, ни серег; и в мочках ушей у нее не было дырочек.
– К тому же Рошфор – человек, который всюду мелькает, но его невозможно настичь, он неуловим, – продолжал я, не без труда ухватив нить прерванных рассуждений. – Маска тайны, загадочный шрам. Он – символ парадоксального бессилия д'Артаньяна, который преследует его и не может догнать, не может убить, как ни старается… Вспомните, это случилось только двадцать лет спустя, по ошибке, когда тот перестал быть противником и превратился в друга.
– Твой д'Артаньян – это человек, приносящий несчастья, – заметил один из собеседников, тот писатель, что был постарше.
Его последний роман почти не продавался, разошлось всего пятьсот экземпляров, но он здорово зарабатывал, сочиняя детективы, которые печатал под двусмысленным псевдонимом Эмилия Форстер. Я посмотрел на него с благодарностью, он подкинул мне еще одну тему.
– Верно! Его вообще преследует невезение. Любимую женщину отравили. Несмотря на все свои подвиги и услуги, оказанные французской короне, он на протяжении двадцати лет остается скромным лейтенантом мушкетёров. И когда в самом конце «Виконта де Бражелона» ему прислали маршальский жезл, за который он заплатил огромную цену – четыре тома и четыреста двадцать пять глав, его настигает голландская пуля.
