В машине их человека четыре, все они только и ждут, когда смогут схватить девушку, сидящую пока рядом со мной. Скоро ей придется сражаться за свою жизнь.
Мои руки соскальзывают с руля. Я потею, как последний трус. Вытираю ладони о джинсы и в сердцах ударяю кулаком по рулю. Девушка на соседнем сиденье издает сдавленный крик. Мне надо свернуть на Уэкер, но я еду прямо. Понимаю, что это глупо, но еду и смотрю в зеркало, чтобы удостовериться, что за нами нет хвоста. Я жму на газ, проношусь по Мичиган-авеню, потом Онтарио-стрит, уже до наступления двух пятнадцати я на Девяностом шоссе. Девушке я ничего не говорю, она все равно ничему не поверит.
Сам не понимаю, когда это происходит и как далеко мы отъехали от города. Линия горизонта исчезает в темноте, пройденное расстояние стерло череду домов на обочинах. Моя попутчица начинает ерзать на сиденье, теряя самообладание. Оторвавшись от окна, она поворачивается назад, туда, где исчез за горизонтом город. Кажется, что кто-то включил тумблер и она наконец поняла что происходит.
– Куда мы едем? – спрашивает она. Голос становится истеричным, вместо непроницаемого лица игрока в покер вижу распахнутые в панике глаза и лихорадочный румянец.
Успеваю заметить это благодаря вспыхивающему и потухающему свету фонарей, падающему на ее лицо каждые пять секунд. Она умоляет меня отпустить ее, но я велю ей закрыть рот. У меня нет желания слушать нытье. Она начинает плакать, слезы заливают лицо, сквозь всхлипы опять слышится просьба отпустить ее.
– Куда мы едем? – опять спрашивает она.
И я поднимаю пистолет. Больше не могу слышать ее голос, пронзительный и надрывный. Надо как-то ее заткнуть. Поднимаю дуло к ее виску и приказываю замолкнуть. Наконец она перестает говорить, хотя продолжает плакать. Всхлипывает и утирает нос укороченным рукавом блузки; к тому моменту пейзаж за окном становится совсем сельским.
Ева. После
Мия сидит на кухне, сжимая пальцами официальный конверт с ее именем, начертанным явно мужской рукой.
Я готовлю ужин для нас с дочерью. В соседней комнате работает телевизор, создавая уютный фон, звуки долетают до кухни, заполняя тишину. Скорее всего, Мия не замечает, что в последние дни молчание чрезвычайно меня нервирует, и я завожу разговор ни о чем, лишь бы его избежать.
– Хочешь, приготовлю куриное филе и салат? – спрашиваю я, и она в ответ пожимает плечами. – Ты будешь зерновые булочки или из белой муки? – продолжаю я, но она молчит. – Да, сделаю курицу, твой отец любит курицу, – добавляю я, хотя мы обе знаем, что Джеймс не вернется к ужину.
– Что это? – спрашиваю я, указывая на конверт.
– А?
– Что за конверт?
– А, этот…
Я ставлю сковороду на огонь, случайно ударив чуть сильнее без всякого намерения. Мия вздрагивает, и я извиняюсь, устыдившись своей несдержанности.
– Мия, солнышко, извини, не хотела тебя напугать.
Ей требуется несколько минут, чтобы успокоиться, прийти в себя и привыкнуть к звукам скворчащего масла.
Она говорит, что сама не знает, почему так на все реагирует. Вспоминает, что раньше любила, когда на мир опускаются сумерки и пейзаж за окном меняется до неузнаваемости. Она рассказывает, как волшебно светятся огни зданий в вечернем мраке, это время дарит человеку некую анонимность и возможности, исчезающие с первыми лучами дневного светила. Теперь темнота ее пугает, страшит все, что находится по ту сторону шелковых гардин.
Мия никогда не была трусихой. Она гуляла по вечерним улицам города и чувствовала себя в безопасности. Дочь говорила, что шум больших магистралей и улиц дарит ей успокоение, клаксоны и сирены помогают обрести внутреннее равновесие. Однако сейчас она вздрагивает, когда я жарю курицу.
Я стараюсь сгладить напряжение, и Мия заверяет, что она в порядке. Она прислушивается к звукам телевизора – репортажи новостной программы сменились комедией, начавшейся в семь часов.
– Мия?
Она поворачивается:
– Что?
– Конверт, – напоминаю я.
Она вертит его в руках, разглядывая.
– Мне дали его в полиции.
Отрываюсь от помидоров и поднимаю глаза на дочь:
– Детектив Хоффман?
– Да.
Мия выходит из спальни, только когда Джеймс уходит. Остальное время она от него прячется. Я уверена, что комната напоминает ей о детских годах. В ней все, как было прежде: сливочного цвета стены, поднимающие настроение, стол темного дерева с подкручивающимися ножками, удобные мягкие кресла, где она проводила так много времени. Мне кажется, она сейчас стала похожа на ребенка, ее нельзя оставить одну, ей надо готовить еду, за ней всегда надо приглядывать. Ее стремление к независимости исчезло без следа.
Вчера Мия спросила, когда сможет переехать к себе, но я ответила, что всему свое время.
Мы с Джеймсом разрешаем ей выйти из дому только в случае необходимости встретиться с доктором Родос или детективом полиции. Бесцельные прогулки под запретом.
Много дней в дверь трезвонили от рассвета до заката мужчины и женщины с микрофонами и камерами, надеясь, что кто-то из нас не выдержит и выйдет на крыльцо. «Мия Деннет, мы хотели бы задать вам несколько вопросов», – требуют они, тыча микрофонами в лицо дочери. Дело закончилось тем, что я строго-настрого запретила Мии открывать дверь и реагировать на вопросы и камеры. Телефон звонил не смолкая, я время от времени поднимала трубку лишь для того, чтобы произнести одну и ту же фразу: «Без комментариев». Вскоре мне надоело и это, и я включила автоответчик, а позже, устав окончательно, выдернула вилку телефона из розетки.
– Ты его не откроешь? – поинтересовалась я, глядя на дочь.
Она надрывает бумагу кончиками пальцев и вскрывает. В конверте один-единственный листок. Мия осторожно достает его и разворачивает. Кладу нож на разделочную доску и подхожу к дочери, стараясь не выказывать интереса, хотя неизвестно, кому из нас любопытнее увидеть содержимое конверта. Это, вероятно, вырванная из альбома страничка: четкие линии, сформировавшие набросок. Увидев длинные волосы, делаю вывод, что это женщина.
– Я нарисовала, – говорит Мия и разжимает пальцы. Рисунок планирует на стол.
– Можно?
Руки начинают дрожать, к горлу подкатывает тошнота. Мия рисовала всегда, сколько я ее помню. Она очень талантлива. Однажды я спросила, почему она так любит рисовать, чем ее привлекает это занятие. Она ответила, что только так может изменить окружающий мир. Превратить гуся в лебедя, пасмурный день сделать солнечным. Рисунок стал для нее миром, где нет места окружающей нас реальности.
Однако этот рисунок – нечто другое. Глаза у женщины совершенно круглые, улыбающийся рот изображен так, как дети рисуют в детском саду. Ресницы распахнуты и образуют четкую линию. Пропорции лица нарушены словно намеренно.
