И дух протеста в мальчике заговорил против неверия этого стыдного:
— А вот бабушка Настя сказала, что скоро немцев отпустят домой!
— Вер, вер сказала? Кто сказала? — заговорил, как проснулся, всегда молчаливый и тихий Вальтер, которого Валерик считал больным, таким обиженным он выглядел всегда. Понурившись, стоял он у костра, стараясь не мешать другим, и не притопывал колодками, как все. И задубелые ладони и пальцы, что огню он показывал, казались неживыми. Сейчас Вальтер с пытливой мольбою смотрел на Валерика:
— Вер сказала? Вер? Кто сказала?
— Бабушка! Бабушка! — опередив Валерика, прокричал Себастьян по-немецки, на Вальтера палец наставив. — Смотрите! Смотрите! Ему все еще плохо в России! Ты так сюда рвался! Столько хлеба дает тебе Сталин, что одному не сожрать! Зачем тебе Фатерланд! Зачем тебе домой! С твоей женой спит русский солдат! Там без тебя порядок, и все как надо! А ты жри свой хлеб и подыхай в России! Ты Германии не нужен!
С колючими точками черных зрачков в красных бликах костра Себастьян гляделся диким. И слова его, отрывистые, громкие и не понятные Валерику, вонзались в уши.
И грустный Вальтер, которого кричащий Себастьян через костер пронзить пытался пальцем, кепи мокрое надел и, в дымящемся паром мундире, вышел под дождь.
У радостно пылавшего огня застыли люди в молчании гнетущем.
И по тому, как еще больше потускнели немцы, Валерик догадался, что сказано было сейчас что-то злое и очень обидное, что касалось не только Вальтера и Себастьяна.
Через минуту вошел сержант, а следом Вальтер.
— Стоять тут! — сержант приказал, указывая Вальтеру место у костра. Немцы тут же расступились, пропуская Вальтера к огню. — И будешь тут, пока не высохнешь!.. Это касается всех! Просохнуть, прогреться, а потом за работу… А если еще кто тут вздумает залупаться!.. Доложу начальству, чтобы в карцер упекли на хлеб и воду! Бергер, переведи…
Бергер заговорил по-немецки, а сержант взял из костра пылающий кусок доски, прикурил беломорину с жадным причмоком и, подняв ворох искр, воткнул головню в самое пекло костра.
И пошел, было, на выход сержант, да обернулся. Нашел глазами притихшего Валерика рядом с Фрицем, Шварцем и Бергером и с ободряющей улыбкой подмигнул:
— Грейся, братишка!.. Обсохни! Тут тебе Ташкент…
Немцы сняли мундиры и, распялив их на руках, стали сушить перед жаром костра.
Вальтера никто уже не трогал, и Валерику было приятно, что сержант заступился за немца, такого поникшего и беззащитного.
— Эх, елки-палки, — морщится Фриц, мундир разглядывая на просвет. Сквозь материю, не раз заштопанную и перелатанную, виден был огонь костра, отмечая места будущих прорех.
Мундиры у других имели вид не менее плачевный, и Валерик, глядя на Фрица, тоже сморщился от жалости к немцам: «Эти тряпки дядя Ваня уже и на корявки не возьмет!»
Валерик как-то спрашивал бабушку Настю, почему пленным немцам новой формы не дают?
— А какой такой новой, внучек ты мой? Если новой той самой, дак ее уже нету, наверно. А новой другой — видно, не из чего шить. Все ж и в Германии той поразбито, как и у нас. Дак мы хоть вместе в России своей, а немецкие бабы одни там кукуют. Мужики-то ихние у нас вон мордуются… Вот и ходят они, в чем их Гитлер родил… А русские наши мундиры батюшка Сталин поганить на немцах не дает.
«Поганить не дает!» Батюшка Сталин не видит, что Фриц и все другие немцы как нищие ходят! Он не видит, а мне стыдно!»
Разглядывая мундир свой на просвет, Шварц заговорил, чтоб и Валерик слышал:
— Тофарищ Сталин гофорит: «Не готели жить по-немецки, будешь жить по-софецки. Будет плохо, гофори разгофорку: «Арбайт махт дас лебен зюс!» — То значит: надо ишачить, чтобы жисть стала сладкой и много шастья было!
И, подав руку Валерику, представился:
— Ихь бин Пауль Шварц.
— Валерик.
— Зэр ангэнем, Валерик, — пожимая мальчику руку, Пауль скупо улыбнулся.
— Мне тоже приятно, — кивнул Валерик. Слово «ангэнем» он уже знал от Фрица, когда знакомился с ним.
В это время проломы в стенах коробки осветились солнцем, и немцы в обсохших мундирах, шаркая колодками, стали расходиться по рабочим местам, где их уже поджидал строительный мастер Иван Кузьмич, хозяин работ на руинах.
— А ты чего здесь? — нахмурился Кузьмич на Валерика.
— А мне сержант разрешил, — глядя на сбитые носки сапог Кузьмича, поежился Валерик.
— Разрешил, разрешил! — подтвердили немцы.
— Не положено это, вообще-то, — мастер в гармошку собрал морщины на лбу. — И какой тебе тут интерес! — пожал он плечами и тут же, словно забыв о Валерике, стал объявлять задание на день:
— Значит так, солдаты! Рушить стены сегодня не будем: трактор забрали у нас на другие дела. А будем мы все разбирать, что вчера наваляли! И все выносить на площадку к машинам! Знаю, что выносить на себе — дело паршивое, хуже коросты… Но деваться нам некуда. А все потому, что время идет, жизни нет, а жить надо… Так что сегодня у нас все, как вчера. Поехали!
И тут же немцы, кто был помоложе, не спеша потянулись к будке сержантской за инструментом. От группы Бергера пошли Пауль и Себастьян белобрысый, что обидел немца неприметно-тихого.
— Фриц, а зачем вон тот, что с Паулем пошел, обидел вон того, большого?
— С Паулем — есть Себастьян, а большой — есть Вальтер.
— А зачем Себастьян обидел Вальтера?
— Вальтер «хенде-хох» унд марширт ин русиш плен.
— Сам сдался? Молодец Вальтер!
Фриц усмехнулся одной половинкой лица:
— Геноссе Сталин говорит: «Вальтер молодец! Вальтер гороший немец. Кушай, Вальтер, Сталина хлеб, за это тебе…» Хлеб кушай за плен больше.
— Сталинский хлеб за плен? — не знал такого Валерик. — А больше — это сколько? На сколько больше?
— На больше сто грамм! — ухмыльнулся Фриц неприязненно.
— Да-а! А говоришь — «Сталинский хлеб!» Я думал, на буханку больше.
— Хо! На буханку! На буханку геноссе Сталин… О! — показал Валерику десять растопыренных пальцев. — О, скоко Вальтер! Вальтер, Вальтер, Вальтер!
— Десять вальтеров взял на буханку! И хорошо! — одобрил Валерик. Он твердо верил в то, что если товарищу Сталину надо было взять на буханку десять каких-то вальтеров, то, значит, их всегда надо брать ровно десять и не меньше!..
Другое дело Себастьян. Этот уж точно сам не сдавался, потому и спросил Фрица, без всякой симпатии к немцу белесому:
— А Себастьян не сам сдался?
— О, найн! — с подчеркнутой симпатией к Себастьяну сказал Фриц. — Себастьян золдат Берлинен армее. Себастьян держал Александерплац.
