Неле неплохо говорила по-русски, но псковичи часто принимали ее за эстонку. Одевались они, как и большинство русских женщин среднего достатка. Деньги у Неле были. И скоро она привыкла к новому месту и полюбила красивый, величественный Псков, вольно раскинувшийся и поднявший свои стены и главы храмов при слиянии трех рек. Почти каждый день она расспрашивала на торгу купцов, вновь приезжих или воев, не был ли кто из них три года назад в сече с литвой под Саулом (Шяулялем), а если был, то, что видел. Не бывал ли кто в Литве последние годы по торговым делам и не встречал ли там полоняников из христиан. Те, кого она расспрашивала, как правило, отрицательно крутили головой. Лишь немногие что-то могли рассказать ей. И лишь однажды за эти месяцы пребывания во Пскове ей встретился человек, который рассказал, что раненый под Саулом, он попал в полон к литве, но через год был выкуплен. Так вот он видел и слышал, что литвины подобрали и полонили на поле брани многих раненых медвежан (оденпцев), среди которых было и несколько десятков вятших воев и мужей. Неле пыталась еще расспросить псковича, не видел ли тот среди полоняников из Медвежьей Головы высокого, молодого белокурого воина по имени Иоанн, но русич отвечал, что там было несколько похожих на того, о ком она спрашивает. Отговорился тем, что всего хорошо не упомнит, ибо сам был ранен. Рассказ псковича возродил надежду в сердце Неле. Но жизнь шла своим чередом, часто не считаясь с чаяниями и надеждами людей.
* * *
Когда до Горислава, Путяты и их молодых соратников дошла весть о взятии и разорении татарами Чернигова, острое чувство горечи и боли испытали все четверо. Особо поразило всех то, что князь Михаил Всеволодович бежал из города, бросив весь люд и столицу своей земли на произвол судьбы. Каждый из четверых переживал это по-своему. Конечно, они вчетвером напились хмельного, поминая былую славу черниговских воев и красоту стольного града Чернигова, но потом каждый из них остался наедине со своими мыслями и переживаниями. Что же касалось Горислава, то ему вдруг очень захотелось, памятуя славное прошлое, от души поделиться с кем-нибудь всем, что он знал и нес в себе с самой юности. Понимал, что верный друг Путята его поймет и выслушает, и может быть, даже даст совет облегчить душу знакомством с какой-нито румяной новгородской женкой, или предложит выпить меду и заняться службой. Но хотелось ему другого. Жаждал он от всего этого разорения и упадка жизни овеять душу славой великого прошлого и понять, что же случилось с Русью и куда идет она среди мрака веков и незнаемых народов.
Читать и писать Горислав умел еще с юных лет. В юности и молодости прочел он немало известных трактатов, сочинений и повестей. Читал в свое время «Шестоднев» Григория Богослова, «Космографию» Космы Индикоплова, «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, читал и о «Хождении» игумена Даниила в Святой град Иерусалим. Но более всего ему нравились «Александрия», «Девгениево деяние» и «Повесть о разорении Иерусалима», ибо по душе более всего были воинские повести, их патетический настрой и трагизм, соответствовавший духу времени и мыслям, которыми он жил. Разорение Чернигова татарами и хорошее знание прошлого вызвало у него желание писать. От себя он немало мог рассказать о походе на Калку. Но писать о татарах, как о врагах при дворе новгородского князя Александра, отцом которого был Великий князь Владимирский, поклонившийся царю Батыю, было неразумно. Вот тогда и вспомнил он рассказы старого детского черниговской дружины Доброгоста о походе князя Игоря Новгород-Северского на половцев к реке Каяле. Вспомнил и опять удивился про себя тому, как во многом похожи эти два события, хотя последствия их явно казались несоизмеримы.
Заехав как-то по пути в Спасо-Нередицкий монастырь, познакомился Горислав там с двумя монахами-переписчиками и купил у них несколько больших листов пергамена, перья и чернил. Писал он неплохо. Еще когда служил детским в черниговском полку, не раз составлял разные грамотьки по делам княжеского двора, касательно службы. Был за то в почете и у простых гридей, и у вятших княжеских мужей и бояр. Однако давно не брал он пера перстами десницы. Потому сначала попробовал писать на обрезках старых листов. Лишь на второй день персты привыкли к перу и стали красиво выводить буквицы уставного письма. Затем он уединился в оружной палате. Аккуратно разрезал острым засапожным ножом пополам большие листы пергамена, купленные у монахов. Начал же писать о том, что более всего накипело в душе и давно просилось явиться красивым словом, рождаемым кончиком пера: «С зараниа до вечера, с вечера до света летятъ стрелы каленыя, гримлють сабли о шеломы, трещать копиа харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Черна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли».
Когда писал о князе Игоре Святославиче Новгород-Северском, то постоянно держал перед глазами давно забытый образ и вспоминал храброго козельского князя Мстислава — своего господина, погибшего на Калке в сече с татарами. На душе, казалось, стало легче. Потом перечитал написанное, и понял, что нет у него начала и конца повести. Но сколь ни пытался и не бился, начало никак не рождалось ни в голове, ни в душе, ни под пером. Промучившись так три вечера в оружной палате при свете свечи, Горислав решил оставить пока свою затею.
Да вскоре стало не до того. В княжеском полку заговорили о том, что теперь быть походу на Псков, ибо оттуда возвратились княжеские мужи Ратмир и Яков-полочанин. Они сообщали, что дела во Пскове идут худо. Того и гляди псковский посадник Твердила и его сторонники позовут к себе князя-переветника Ярослава с его сторонниками-новгородцами из Медвежьей Головы. Да с ними придут немцы и чудь с ливью из Юрьева и других градов. И это бы еще ничего. Но орденские немцы заключили союз со свеями, мурманами и датчанами против Новгорода Великого и скоро можно ожидать большой войны со всеми этими «римлянами»
[144]
.
* * *
Холодным, ранним октябрьским утром семитысячная рать князя Ярослава Владимировича неожиданно подошла к Изборску и обложила его со всех сторон. Под рукой князя были орденские братья-рыцари, русские боярские дружины и эсты из Оденпе, воины из Дерпта, Вильянде, отряды ливи. Захваченное врасплох население предградья и Словенского поля не успело собраться для какого-нибудь сопротивления. Изборцы не стряхнули еще остатки сна и не протерли очи, как в каждом дворе уже хозяйничали хорошо оборуженные вои князя Ярослава, чудь, немецкие кнехты и ливь. Стены и врата града в то утро охраняло не более пятидесяти воев. И хотя врата были затворены, немцы и чудь быстро подвели таран и вышибли створы ворот прежде, чем полусонная сторожа оказала сопротивление. Стрелами, пущенными с верхов воротной вежи, защитники ранили одного кнехта. Когда же немцы ворвались внутрь, все русичи сложили оружие. Изборск оказался в полной власти князя Ярослава и орденских немцев.
Это известие вызвало новый всплеск волнений во Пскове. Псковичи — противники Твердилы и князя Ярослава-переветника, возглавляемые воеводой Гаврилой Гориславничем, стали быстро собираться в поход. Тем временем Твердила Иванкович и сотни его вооруженных сторонников оставляли Псков и уходили к Изборску. В полдень 14 октября пятитысячное псковское войско переправилось через реку Великую у храма Успения пресвятой Богородицы, что у Пароменья, и выступило из города по рижской дороге на запад.
