Наступило самое ужасное время, которое мне довелось пережить. Чувство голода постоянно преследовало меня, не давая забыть о себе ни на мгновение. Найти что-нибудь съедобное, чтобы хоть как-то подкрепить жизненные силы организма, стало целью и смыслом всего существования. Тем не менее школу мы посещали почти без пропусков, а до нее полтора километра, расстояние приличное для оголодавших детей. Иногда, бывало, настроения никакого, наваливается апатия и равнодушие ко всему. Но соберешь волю в кулак, стряхнешь с себя оцепенение и – на занятия.
Никогда, ни до, ни после этих событий, мне не доводилось видеть свою маму такой подавленной и печальной. Каждое утро, с глазами, опухшими от слез, она поштучно делила на завтрак гнилые картофелины, по две каждому, оставляя себе лишь половину. В такие моменты я забывал даже о своем пустом желудке, от всей души жалея измученную маму, молчаливое и от этого еще более красноречивое отчаяние которой разрывало сердце на куски, и был готов на все, чтобы вновь увидеть на ее родном осунувшемся лице хотя бы слабое подобие улыбки. Мы с братом пытались поделиться с ней, но всегда встречали ласковый, но уверенный отказ…
…Гораздо позже, когда сам стал отцом, я понял: ее слезы были не отчаянием доведенного до крайности голодного человека, а нестерпимой болью материнского сердца, терзаемого сознанием собственного бессилия спасти своих медленно угасающих детей…
Некогда веселые и жизнерадостные люди стали постепенно превращаться в высохшие скелеты. Зимой начали умирать самые слабые – дети и старики. Мороз быстро проникал под ветхую одежонку, неотвратимо приближая и без того близкий конец. К весне на хуторах недосчитались всего нескольких человек, что в создавшейся ситуации можно рассматривать как большое счастье, а вот в деревне, говорили, смертей было много. В нашей семье, слава богу, обошлось без них.
Выживали кто как мог. Начали с того, что перевеяли мякину, не давая пропасть ни зернышку. Отец, наверное, заранее узнал о нависшей над нами опасности и поэтому успел организовать в лесу тайник и закопать в нем пару мешков зерна. Когда становилось совсем туго, они с Васей поздней ночью отправлялись туда, возвращаясь не с пустыми руками. Принесенное зерно сначала просушивали на печи, а затем перемалывали, разбавляя «желудями, лебедой и прочей ерундой». Утром из этой муки делали лепешки или хлеб. Но использовать лесные запасы для пропитания было категорически нельзя – их едва хватало для осеннего и весеннего посевов.
…Недостаток зерна существенно сократился, когда дядя Филипп, работавший в колхозе кузнецом, смог выделить отцу два мешка пшеницы, полученных за трудодни…
В самые тяжелые дни нас, можно сказать, спасли желуди. Они очень питательные, не зря свиньи их любят, кушают за милую душу, аж хруст идет. Еще до наступления зимы мы всей семьей собирали желуди в мешки, просушивали, а затем, прожарив в печке на противне, мололи на жерновах. Получившуюся таким образом муку прятали на чердаке.
Даже выпавший зимой снег не стал помехой. Раскопаешь его, отгребешь в сторону опавшие осенью листья, обязательно найдешь желудь, спрятавшийся под ними. Хоть и мало их оставалось, но все-таки… Что получше, оставляли себе, похуже – поросенку. Скотину берегли, ведь без нее никак нельзя.
Спасение пришло весной, когда появились первые травы и все пацаны перешли на подножный корм. Мы знали, что можно кушать, и постоянно бегали на луга в поисках съедобных корней дикого лука и других растений, которые тут же, едва выдернув из земли, отправляли в рот. Удивительно то, что живот после этого не подавал никаких признаков болезни.
Летом стало еще легче. В лесу появились грибы и ягоды: земляника, клубника, черемуха, ежевика. Наполнил корзины, рыбу наловил – домой все это несешь, родителям. Ну и себя не обидишь, конечно. Черемуха у нас крупная росла, наешься ее, весь рот черный был. Если повезет, удавалось еще и яичко украсть из маминых запасов.
Однажды, блуждая по лесу в поисках чего-нибудь съедобного, мне посчастливилось найти в овраге прекрасные кусты малины, сплошь усеянные крупными ягодами. Вне себя от счастья, я бросился к ним и уже было приступил к наполнению посудины, данной мне матерью, попутно утоляя постоянно преследовавшее меня чувство голода…
Раздавшийся внезапно резкий хруст грубо ломаемых веток заставил меня поднять голову и осмотреться. Сквозь промежутки между листьями я увидел огромного медведя, объедавшего малиновый куст прямо напротив меня… Наверное, он не заметил замершего в ужасе мальчугана, поскольку всецело был занят своим делом. Внутри все похолодело, ноги стали ватными, кровь бешено стучала в виски. Впервые смерть оказалась столь близко…
Не знаю, сколько простоял в оцепенении, но, как только способность управлять своим телом вернулась ко мне, я стрелой понесся домой, крича изо всех сил.
– Там, в овраге… медведь… – сбивчиво рассказал я отцу, глотая слезы.
– Пойдем, – спокойно ответил он, не поверив моему рассказу, – посмотрим.
Мне очень не хотелось возвращаться назад, но присутствие отца придавало храбрости. Брошенная при поспешном отступлении посудина лежала на своем месте. Следы пребывания косолапого великана находились там, где должны были быть, – с другой стороны малинника. Вероятно, он, испугавшись моего резкого крика, тоже ретировался восвояси.
– Вот так встретились два Михаила… – прокомментировал отец. Это был единственный медведь, виденный мною своими глазами.
Осенью 33-го отец, принципиально не желавший вступать в колхоз, воспользовавшись советом знакомых мужиков, плюнул на все и подался на заработки в Уфу, где тогда не хватало извозчиков. Дрова развозил по городу, когда баржи разгружали, мешки доставлял на крупозавод, словом, свободного времени совершенно не было. Иногда на выходные приезжал к нам на денек-другой.
Поначалу отец снимал угол у одного мужика, пристроив свои лошадь и телегу у него во дворе. К лету следующего года ему удалось заработать достаточную сумму, чтобы вдвоем с шурином приобрести дом, в который они сразу же перевезли свои семьи. Наш дом отец оставил дяде Сергею, не имевшему хоть сколько-нибудь приемлемого жилья, естественно, безвозмездно.
Расставаться с привычной деревенской жизнью, где все стало близким и понятным, было немного грустно. Некоторые опасения вызывала неизвестность, ожидавшая впереди. Но, несмотря на это, переезд воспринимался мною с оптимизмом. Хоть угроза голодной смерти уже миновала, никто не мог чувствовать себя в безопасности от повторения только что пережитого кошмара – приблизительно так рассуждали в тот момент мои родители, и у меня не было никаких причин сомневаться в их правоте.
Кроме того, сердце подсказывало мне, что происходит не банальная смена места жительства, а одно из тех важнейших событий, которые определяют всю дальнейшую судьбу. И я был прекрасно подготовлен к этому. Строгая деревенская жизнь с ее суровыми испытаниями закалила мой характер, научив преодолевать любые трудности, не опуская руки при очередной неудаче.
Уфа
Так называемая Старая Уфа, находившаяся на окраине города, была районом, где в основном жили заводские рабочие и приезжие из окрестных сел, согнанные, подобно нам, с насиженных мест коллективизацией и последовавшим за ней безжалостным голодом 1932-1933 годов. Рубленые пятистенные домики, словно спрятанные среди зелени садов, своим внешним видом и внутренним содержанием практически не отличались от деревенских.
