– О’кей, – сказал Бекстрём и развел руки в стороны. – Чем я могу помочь тебе?
– Несколькими вещами. – Гегурра дружелюбно улыбнулся.
– Я слушаю.
– Во-первых, ты можешь помочь мне найти одиннадцать икон и музыкальную шкатулку, – объяснил Гегурра. – Если я все правильно понял, адвоката Эрикссона убили у него на вилле в Ольстене.
– Да, – подтвердил Бекстрём и кивнул. – Здесь нет никакой тайны.
– Насколько я тебя знаю, мой дорогой друг, ты в настоящий момент уже прекрасно знаком с ситуацией на месте преступления.
– По данному пункту можешь быть абсолютно спокоен, – заверил Бекстрём. – Но как ни прискорбно в данной связи, мы не нашли там никаких икон и никакой музыкальной шкатулки.
– Хорошего мало. – Гегурра озабоченно покачал головой. – Он мог ведь передать их на какой-то склад произведений искусства. Ты не проверишь это сейчас, после того как тебе стало известно, что ты ищешь?
– Естественно, – ответил Бекстрём. – Но, к сожалению, есть данные другого свойства, и это должно остаться между нами.
– О чем речь?
– Показания свидетелей, – сообщил Бекстрём, подкрепив слова кивком. – Если верить им, пара возможных преступников вынесла из дома убитого несколько белых картонных коробок сразу после того, как Эрикссона забили насмерть. Если бы в доме находились какие-то старые русские иконы, мы нашли бы их. Но там не было ничего подобного. Могу заверить тебя.
– Очень печально слышать то, что ты сейчас говоришь, – сказал Гегурра, и, судя по его мине, он подумал вовсе не о смерти адвоката Эрикссона.
– Разберемся, – пообещал Бекстрём. – Я могу еще чем-то помочь тебе?
– Речь в таком случае может идти о двух вещах. Во-первых, как икона Верщагина оказалась среди всего другого. Это мистика какая-то. Пусть даже ее нарисовал русский художник, она ведь не имеет никакого отношения ко всей коллекции. Ею никогда не владели ни Мария Павловна, ни принц Вильгельм. Ее продали на аукционе в Лондоне в конце Второй мировой войны, и вдруг она появилась здесь, у нас, семьдесят лет спустя. Что-то не сходится.
– Второе что? – спросил Бекстрём. – О чем речь?
«Все, в конце концов, рано или поздно выясняется, – подумал он. – Судя по моему опыту».
– До конца разобраться с провенансом, – ответил Гегурра. – Сначала Мария Павловна, потом принц Вильгельм, и пока все понятно. Мне необходимо знать больше о том, куда эти вещи попали далее. Я сомневаюсь, что сын Вильгельма Леннарт унаследовал их, он же провел за границей, по большому счету, всю свою жизнь, в то время как, судя по всему, многие предметы никогда не покидали Швецию.
– Ты жаждешь знать, кто дал Эрикссону задание продать все это барахло, – констатировал Бекстрём. – Кроме того, ты вроде бы говорил, что я могу свалиться со стула, когда услышу, о ком, по-твоему, идет речь.
– Судя по всему, это какой-то родственник принца Вильгельма. Когда я спросил Эрикссона, он сказал, что коллекцией владело одно и тоже семейство в течение трех поколений, но Бернадотов ведь немало, есть из кого выбирать. Самому мне не удалось пройти дальше в моих изысканиях, но, вероятно, существует доверенность, дающая Эрикссону право представлять интересы своего клиента, как он утверждал.
– Что ты думаешь о самом короле? – прямо спросил Бекстрём.
– При мысли о провенансе о такой удаче можно только мечтать, – заключил Гегурра с довольной улыбкой. – Но нет, честно говоря, я не надеюсь на это. Насколько мне известно, его величество никогда ничего не продавал из своей личной коллекции, и, по-моему, он не нуждается в деньгах. Если же мы предположим, что все обстоит именно так, мне ужасно трудно поверить, что он обратился бы к адвокату Эрикссону и барону фон Комеру.
– У него хватает ведь и молодежи, – предположил Бекстрём.
«Пожалуй, самое время проверить парня из Окельбу, – подумал он. – Прежде чем стать принцем, он ведь владел каким-то старым тренажерным залом, а в той сфере жулик на жулике сидит и жуликом погоняет».
– Как я уже говорил, в семействе Бернадотов хватает народу, и, судя по всему, речь идет о ком-то из них, – согласился Гегурра. – И если я мог бы пожелать себе чего-то, лучшего из всего возможного, – продолжил он, – это, естественно, чтобы ты нашел музыкальную шкатулку, о которой я рассказывал. Это же предмет искусства всемирного значения. По сравнению с ней все остальное неинтересно.
– Ну, естественно, – сказал Бекстрём и провел рукой себе по носу. – Нам рано опускать руки, и я обещаю тебе сделать серьезную попытку. Может, у тебя есть фотография шкатулки, чтобы мне было легче искать.
– Да, конечно, – ответил Гегурра, открыл свой коричневый портфель, отобрал два снимка и передал их Бекстрёму.
«Да это же ты», – подумал Бекстрём. Те же остроконечная красная шапка, желтая куртка и зеленые брюки, как на фигурке, которую он потряс осторожно, поскольку поверил, что это на самом деле эмалированный сосуд, содержавший невероятно дорогой виски. Один снимок с носом во втянутом положении, как когда он держал фигурку в своей руке, а другой с выдвинутым. На всю длину, когда Пиноккио, очевидно, закончил лгать в очередной раз.
– Один вопрос, – сказал Бекстрём. – Сколько стоит эта музыкальная шкатулка?
– Сколь угодно много, – ответил Гегурра. – Сколь угодно много, – повторил он и развел руки в стороны.
– А нельзя немного точнее? – спросил Бекстрём.
«Чертов барыга», – подумал он.
– Если найти правильного покупателя… лучше кого-то из русских олигархов… где-то около двухсот миллионов шведских крон.
«О чем, черт возьми, болтает этот парень?» – не поверил услышанному Бекстрём.
– Двести миллионов, – повторил Гегурра и кивнул на всякий случай.
«Двести миллионов, – подумал Эверт Бекстрём. – И что, черт побери, мне делать сейчас?»
85
После окончания ужина Бекстрём взял такси и поехал домой, в свою уютную берлогу на Кунгсхольмене. Он отказался от мысли завершить вечер, связавшись с какой-нибудь из дамочек, входивших в клуб его поклонников в Сети. Пока они могли еще постоять в постоянно растущей очереди претенденток на его суперсалями и подождать лучшего случая. Слишком большие деньги оказались на кону, и сейчас ему, прежде всего, требовалось одиночество, чтобы обдумать все в тишине и покое.
Переступив порог своей квартиры, он сразу же переоделся в махровый халат и смешал себе освежающий летний грог из водки и тоника, чтобы с его помощью смыть остатки коньяка, еще сказывавшиеся на его мыслительных способностях. Сейчас пришла пора подумать, и подумать серьезно, и с целью выиграть время он даже не стал пересчитывать содержимое коричневого конверта, который Гегурра сунул ему при расставании. Лишь примерно прикинул сумму, зажав пачку купюр между большим и указательным пальцами, и этого хватило, чтобы, при его опыте, определить ее с точностью до нескольких тысяч. Но при мысли о малыше Пиноккио и его носе она все равно выглядела сущей безделицей.
