Мешала и сложившаяся в коллективе атмосфера всеобщего недоверия. В 1963 году Фурцева обратилась в ЦК с предложениями об омоложении МХАТа, о перетарификации труппы, переводе на пенсию старых артистов, приглашении в театр новых режиссеров. А поскольку отдел культуры ЦК еще в 1957 году выступил с инициативой создания молодежно-театральной труппы одаренной артистической молодежи и студийцев МХАТа, это по сути дела явилось окончательным решением о создании «Современника».
Перемены во МХАТе начались в 70-м году с приходом в должность главного режиссера Олега Ефремова. Кстати, пригласить его решили «старики» театра, собравшись в доме Михаила Михайловича Яншина.
Екатерина Алексеевна поручила Кухарскому поговорить с Ефремовым. Василий Феодосьевич пригласил его к нам домой, они попили чайку. Я предложила мужчинам чего-нибудь покрепче. Поговорили, подискутировали. Но окончательного согласия Олег Николаевич в тот вечер не дал. Объяснил, что «старики» настаивают, чтобы «Современник» в полном составе влился во МХАТ. А он этого не хотел бы. Говорил о студиях Художественного театра, существовавшего в десятые — двадцатые годы. Тогда их руководители не пошли на уговоры Станиславского и Немировича-Данченко и продолжали работать самостоятельно.
Через некоторое время решение в высоких инстанциях приняли без согласия Ефремова, но «Современник» он отстоял. А его контакты с Фурцевой не прерывались и после перехода во МХАТ. Она приходила на каждую премьеру, обсуждала вместе с труппой планы театра.
Помню, во время того разговора у нас дома Кухарский сообщил Олегу Николаевичу, о чем тот не знал: против его назначения во МХАТ был глава горкома партии Гришин. Уже после того как было принято окончательное решение, Гришин позвонил Василию Феодосьевичу и с возмущением произнес: «О чем думает Фурцева? «Современник» Ефремов уже развалил, теперь будет доразваливать МХАТ!»
Позже Олег Ефремов вспоминал о Фурцевой, как о руководителе, которая отличалась от многих других чиновников тех времен. Заместители писали ей тексты выступлений, но она демонстративно отодвигала их в сторону. Фурцевой важна была обратная связь, вовлечение людей в заинтересованный диалог. Такими были, по воспоминаниям Ефремова, все встречи с труппой «Современника». Он называл ее «человеком в процессе», с которым можно было спорить. Да, иногда она была несправедливой, в сердцах вспыхивала, но к возражениям прислушивалась, бывало, что признавала свою неправоту, но если была уверена в своей правоте, стояла на своем до конца. Побеждало в ней главное — творческое, человеческое, чисто женское. Ефремов говорил ей, что если министром культуры и должна быть женщина, то только такая, как она сама, — эмоциональная, воодушевленная, способная убеждать. «Мужики к этому делу не подходят, — шутил Олег Николаевич, — и еще у вас в генах “рабочая косточка”. Скажете что-нибудь по-народному простое, как обыкновенная русская женщина, а нам, поднаторевшим в театральных университетах, это и в голову не приходило».
* * *
Во время одной из встреч, по воспоминаниям Ефремова, они, чуть выпив, серьезно поговорили «за жизнь». Екатерина Алексеевна поведала ему о главном: чувствует себя одинокой, недолюбила, не заживает обида, что вывели из Президиума ЦК. Вздохнула: «Обиду скрываю, говорю только вам». Вообразила, что больна неизлечимой болезнью, и тут же, приподняв юбку, показала очаровательные ножки. Она всегда ощущала себя женщиной до мозга костей. Но при этом, когда однажды молодой Олег Ефремов, прощаясь, хотел поцеловать ей руку — Екатерина Алексеевна только-только вступила на министерский пост, — она отдернула ее, вспыхнула как маков цвет: «Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему», и строго на него посмотрела. Это произошло, повторяю, в самом начале ее министерского статуса. Потом уже по Москве стали гулять слухи, что Фурцева-де благоволит к Олегу, что благодаря ей он только и держится.
Сам Олег Ефремов говорил по этому поводу такие слова: «Вы спрашиваете, почему она так активно, яростно защищала «Современник»? После долгих лет родился молодой театр, ищущий, с четкой творческой программой, с труппой талантливых актеров, смелым репертуаром. Все это увлекало Екатерину Алексеевну. Вначале она интуитивно почувствовала, а затем взвешенно, последовательно решила: театр заслуживает поддержки. Всего не расскажешь… Предшественник Екатерины Алексеевны в Министерстве культуры Николай Михайлов долгие годы вел дело к расформированию труппы, к закрытию «Современника». На этом настаивал горком партии. Направили в театр комиссию, все повисло на волоске. Последним толчком к решительному противодействию Фурцевой стала очень хорошая, доказательная статья критика Караганова в «Литературной газете». Помогала Фурцева и в осложнениях с выпуском «Обыкновенной истории» по Гончарову.
При Фурцевой мы после долгих мытарств обрели свое помещение на Маяковке. Она обратилась к Косыгину, и он с готовностью поддержал.
Не было в ней ни тени от монстра, живущего только ради карьеры. И в большей мере она была «белой вороной» на фоне высших партаппаратчиков. Смело кидалась в бой и пережила из-за этого большие невзгоды, особенно в последний период жизни».
Отвечая на вопрос американского писателя Александра Минчина о Фурцевой, Олег Ефремов сказал: «Я глубоко убежден, что в то время, то есть в 60 — 70-х годах, в нашей стране должна была быть министром именно женщина. Все-таки женщина более эмоционально воспринимает искусство. В чем, например, беда нашей молодой театральной критики? Только в одном — что они неэмоционально воспринимают происходящее в театре. Фурцева относилась ко мне с уважением, шла на риск. Спектакль «Большевики» она взяла на себя, вопреки мнению цензуры и главного цензора Романова. При мне по телефону с ним ругалась. И я им звонил: «Как же так, братцы, вы, ЦК, находитесь на площади Ногина и требуете, чтобы я вымарал из спектакля Ногина за то, что он вышел из партии из-за несогласия с однопартийной системой».
Но я не устаю повторять, что она могла, по словам Симонова, сказать «да», но могла сказать и «нет». И за это могла ответить. Она мне многое не разрешила, но многое я сделал с ее помощью…»
Михалков, Глазунов и Фурцева
Сергей Михалков говорил, что Фурцева далеко не все понимала и, не понимая, выносила подчас нелепые решения. Он вспоминал, к примеру, ее выступление в Ленинградском театре комедии, где шел острый, очень смешной сатирический спектакль драматурга Даля «Опаснее врага». Ленинградские партийные власти были недовольны театром, хотели спектакль запретить. Послушная печать уже поспешила его осудить. Разгорелись страсти. Потребовалось вмешательство министра.
Приехала Екатерина Алексеевна, посмотрела спектакль, собрала театральный актив.
— Главная ошибка театра, — заявила она собравшимся, — состоит в том, что роли отрицательных персонажей в этом спектакле были поручены лучшим актерам. Этого не надо было делать. Надо заменить актеров!
Этот эпизод стоит в ряду аналогичных нелепостей вроде запрещения актеру, игравшему в кино роль Ленина, сниматься потом в фильме в роли Николая Второго.
«И все же, — отмечал Михалков, — Екатерина Алексеевна, учась на ходу «править» советской культурой, старалась прислушиваться к советам профессионалов. При этом могла отстоять и разрешить к показу тот или иной спектакль, вызывающий сомнения у цензуры и партийных инстанций, поддержать награждение творческого работника вопреки мнению партийного руководства его организации. Как член коллегии министерства я принимал участие в заседаниях коллегии и наблюдал разные ситуации».
