Он позвал меня в хату. Налил крынку теплого молока. Дал оранжевого цвета телогрейку, пару брезентовых туфель, носовая часть которых была обита кожей. Дал на дорогу хлеба, сала, яиц и чеснок.
– Я знаю, что такое голод! В 1932–1934 годах, когда у нас был голодомор, многие украинцы спаслись от смерти у вас в Крыму. Я тоже там побывал и потому остался в живых. Добрые люди там живут, особенно татары. Они делились последним куском хлеба. Был я в деревне Ах-Шейх, там жил такой человек Сеит-Аппаз, его мать Алиме из деревни Огуз-оглу. Я почти три месяца у них жил, работал в поле, немного заработал и даже домой кое-что привез. Голод был и у вас, но не такой страшный, как в Украине. Будешь в тех местах, передай всем от деда Артема привет.
Я взял путь на юг, на Снегиревку. На ночлег остановился в одной хате. Добрые люди пустили в дом, накормили, дали место поспать. Утром опять в путь. В день проходил по 70 километров. Теперь держал путь на Антоновку. Херсон и Крым становились ближе. По дороге перед Херсоном встретил такого же человека, как и я. Он назвался Петей. Жил в Борисовке, что между Одессой и Николаевом. Он украинец. Шли мы с ним вместе шесть суток. Когда заходили в деревню, то просили кушать. Ходил Петя, а я помалкивал. У него это много лучше получалось. Даже спрашивали: не глухонемой ли? Я согласно кивал, так как заметил, что когда говорил по-русски, то люди относились ко мне недоброжелательно и ничего не давали. Говорили: «Кацап поганый!»
Вскоре я тоже научился немного балакать по-хохляцки, но все равно выдавал акцент. Опять говорили, что я – еврей. Однажды я самостоятельно решил просить хлеба и зашел в приличный домик. Там стоял молодой парень лет двадцати – двадцати пяти. Увидев меня, он сказал: «Уходи быстрей. Я – еврей. Всю семью уже забрали, сейчас придут за мной. Прятаться негде и не у кого. Иди, а то заберут и тебя. Спасайся от этих зверей».
Я быстро ушел и скоро нашел своего спутника и спасителя Петю. Мы дошли до места, откуда главная дорога, ведущая в Херсон, встречается с магистралью, идущей в Николаев и Одессу. После Николаева на этой трассе стоит город Березовка. Петя сказал, что от этого места до его дома 100 километров. Предложил пойти сначала к нему, там отдохнуть, а уже потом идти в Крым.
Я долго сидел и думал, как поступить. Перед глазами возникли образы отца и матери, братишек, сестричек. Все клал на весы, и перетянул родной дом.
– Нет! – сказал я Петру.
Он пошел в свою сторону, оглянулся назад, поднял руку и сказал громко:
– Счастливо добраться тебе домой.
Петя до войны был матросом Черноморского флота, отслужил три года на корабле. Я, наверное, допустил ошибку, что не принял его предложение, и потом каялся. Надо было взять его домашний адрес, потом бы нашел его сам.
Переночевал в сарае вместе с такими же, как и я. Теперь уже втроем мы пошли в местечко Каланчак. Зашел в один двор. Хозяин пустил в дом, накормил. До вечера еще было время. В Каланчаке было очень страшно. Доносились какие-то крики, ругань, матерщина представителей новых властей – старосты, бургомистра, полицейских. Хозяин пояснил, что это бьют евреев, коммунистов, советских активистов. Сказал, что бургомистр очень вредный и злой человек, хуже фашистов.
При разговоре я сказал, что я плотник, и он попросил меня отремонтировать калитку у ворот двора, а также заменить одно стропило на крыше дома. Я охотно согласился. Хозяйка постелила постель. Меня поместили в проходной комнате. В зале – хозяин с женой. Я в проходной комнате, а справа от меня в отдельной комнате – дочь хозяина Нюра со своим шестимесячным сыном. Сын хозяина – муж этой молодой вдовы – был убит фашистами в бою недалеко от Каланчака. Вскоре я уснул и стал видеть страшные сны. Вдруг чувствую, как меня кто-то в бок толкает. Подымаю голову, думаю, что это полицаи пришли меня забрать, но оказалось, что это Нюра.
– Нэ бойся, это я – Нюра. Мэне не спыться. Иды до мене, – сказала она.
– А если узнают родители?
– Ничого не будэ, маманя знает! – И потянула за руку.
Я вошел в ее комнату. Долго лежали, разговаривали. Я еще раз почувствовал женское тело, ласки.
Быстро прошло время. Стало рассветать. Нюра просила, чтобы я остался с ней навсегда, стал ее мужем.
– Тепер иды до сэбэ, шо б тато не побачыв.
Трудно было уходить из теплой женской постели, а надо. До утра так и не смог уснуть в своей холодной постели. Утром позавтракали. Хозяин дал мне топор, пилу, молоток, гвозди. Я вышел ремонтировать поломанную калитку, а он пошел в центр поселка, чтобы узнать новости. Вскоре вернулся. Калитка уже была исправлена. Я спросил:
– Какие новости в деревне?
– Плохие, – сказал он. – Старосте стало известно, что у меня в доме скрывается военнопленный. Таких, как ты, в Каланчаке около двадцати человек. Он приказал всех собрать в контору и отвести в лагерь военнопленных. Полицаи пошли по домам искать. Ты лучше уходи сам, пока сюда не пришли. Я скажу, что ты еще утром ушел.
Маманя и Нюра быстро собрали мне еды на дорогу. Тяжело было мне расставаться с этими добрыми людьми, с Нюрочкой, а надо!
Куда идти? Бог знает. Пошел, как всегда, куда глаза глядят, куда ноги несут.
Оказался я в деревне Ново-Киевка. Там таких, как я, было много. Хозяйка, у которой я переночевал, попросила меня поехать с ее четырнадцатилетним сыном в поле за зерном. Откуда-то пригнала подводу-пистарку, запряженную двумя конями. Приехав в поле, я увидел, что скошенное, обмолоченное зерно с бункера комбайна было сброшено на землю. Лежало оно кучами. Каждый волок был облит керосином и подожжен. Зерно горело, воняло. Горело все поле, обмолоченная пшеница, ячмень. Зерно это стало негодным ни для питания людям, ни для корма скоту. Пригодно было только для мышей и крыс.
Поля, которые были не скошены – пшеница, ячмень, овес, – горели. Я выборочно стал брать понемногу зерна с каждой кучи, которое еще не пропиталось бензином. К вечеру кое-что собрали и поехали домой к хозяйке. Она поблагодарила, накормила и пустила в хату спать. Наутро она сказала:
– Иди своей дорогой. Ты мне больше не нужен.
Пришел я в Скадовск, точнее, в хутора возле него. Вдоль дороги увидел арбузное поле. Там девушки собирали арбузы и складывали их в кучи. Одна девочка подняла один арбуз правой рукой вверх, выше плеча, и крикнула: «Кавуна хотите?»
Я сказал, что хочу, и посмотрел на ее лицо. Она была очень красивая: чернобровая, глаза черные и волосы черные. Словно наша крымская татарка. Давно я мечтал их увидеть. Я ее спросил:
– Не татарка ли ты, красавица?
– Нет, – сказала она. – Я – болгарка.
Подошли и другие болгарки, угостили меня сладким арбузом. Я рассказал им о Крыме, о татарах, что болгарки очень похожи на наших девушек. Спросил, как называется их деревня, район. Оказалось, что это Голая Пристань, а Скадовск – это большой портовый город на юге, у самого моря, он и есть их райцентр.
Подошел мужчина в черной, как у нас, барашковой шапке. И по лицу, и по одежде он был очень похож на крымского татарина, но тоже был болгарином. Я уже понял, что идти дальше на юг мне не надо, и спросил, как мне добраться до моего Крыма. Он рассказал и показал, начертив на земле, где находятся Скадовск, Калачак, Херсон и другие места. Тут я понял, что все это время я блудил и ходил не по тем дорогам, которые ведут в Крым. Мужчина сказал, что надо возвращаться назад в Херсон, а уже оттуда идти в Поповку, перейти Днепр в Алешках (он перед войной был переименован в Цюрюпинск), а оттуда по железной дороге в Армянск. Это уже твоя родина!
