Второй, чуть ниже ростом, плотненький. Здороваясь, тоже подал руку и назвал себя Меметом. Рукопожатие было и с третьим партизаном, имени которого я не запомнил.
Сафронов меня представил. Мы начали разговор. Оказалось, что Петр Романович Ямпольский, бывший третий секретарь Крымского обкома партии, меня знал. Прислал мне задание: что делать, какую вести разведку, как помогать лесу. Все это было написано в письме, которое мне сказали уничтожить сразу же после прочтения.
– В лес пойдешь, когда скажем. Пока ты нужен здесь.
Сафронов передал им хлеб и другие продукты. Теперь моей работой в подполье должен был руководить он. Мы разошлись по домам около 4 часов утра. Уснул я, когда уже начало светать.
В наших краях был страшный голод, а до нового урожая еще было далеко. Мой дядя Сеит-Мемет задумал поехать в Ах-Шейх
[122]
, так как сам он был родом из деревни Ах-Шейхского района. В Симферополе, на улице Курцовской, 23, жил еще один бывший житель Ах-Шейха – его родственник Хаяли. Перед самой войной в Ах-Шейхе работал и мой отец. Тогда он получил там много пшеницы и ячменя. Это зерно он закопал в яму. С началом войны отец с семьей вернулся в Суюн-Аджи. Когда показалось, что все более или менее наладилось, он уговорил Сеит-Мемета поехать в Ах-Шейх на подводе. Он нашел свое зерно и погрузил 20 мешков. Неподалеку от Сак их остановили полицейские. Пшеницу и лошадей забрали, а отца и Сеит-Мемета закрыли в подвал. Ночью они прорыли подкоп в земляном полу и убежали домой. Если бы не этот случай, то наша семья бы не голодала. Теперь отец вновь загорелся идеей послать в Ах-Шейх меня. Якуб Челебиев организовал автомашину. Я, Сеит-Мемет и Хаяли поехали на полуторке в Ах-Шейх обходными дорогами, минуя пункты расположения немецких войск. Наконец приехали по назначению. С собой мы привезли девять бутылей вина. Вокруг машины быстро собрались люди. Меняли из расчета одна бутыль на мешок пшеницы. Бутыли у нас тут же разобрали.
Договорились организовать вечер и зарезать барана. В этот же день мы собрались в доме одного хозяина. Посредине большой круглый стол – къона, а на нем чего только не было: жареная баранина, хлеб къалакъай
[123]
, къавурма
[124]
, катык
[125]
, брынза, каймак
[126]
, кофе, чай. В общем, все, что душа хочет. Вино пили большими стаканами. Закусывали солениями и къавурмой. После хорошей выпивки и еды все повеселели. Откуда-то принесли скрипку, и я стал играть. Веселились всю ночь. На следующий вечер меня пригласили в другой дом, потом в третий… Так продолжалось целую неделю. Пора было возвращаться домой. Я разыскал муллу, во дворе которого отец спрятал зерно, но он сказал, что даст мне только один мешок ячменя – все остальное отец уже забрал. К этому времени я обменял на мешок зерна часы, которые мне подарил партизан. Жалко было покидать такой сытный край, но надо было возвращаться домой. Через неделю после меня вернулся дядя Сеит-Мемет, он также привез много продуктов, что окончательно спасло нашу семью от голода.
Как-то я сходил в гости в соседнее село Тав-Даир, где погостил два дня. По вечерам собиралась молодежь. Играли в различные игры, пели, танцевали. Ели фундук, джевиз
[127]
. Эти посиделки продолжались далеко за полночь. Ни у кого не было плохих намерений. При играх в телефон девчонки всегда меня задевали, особенно дочь Акима. Очень хорошо пела Зарифе апте. Она часто пела песню «Рустем». Рустем был ее первым мужем, отцом ее дочери Наджие. Все эти вечеринки проходили очень весело, мы забывали о войне. Молодость – сладкая пора.
Война войной, а жизнь продолжается, у нее свои законы и правила. Кто-то лежал в окопах в холоде и голоде под бомбами и артиллерийскими снарядами, шел в атаку, а другие в это же время женились, размножались.
В нашем селе состоялся праздник по случаю обрезания двенадцати мальчиков и двух взрослых парней. Собралось много гостей со всей округи. Пили кофе, ели сладости, кипели котлы. Мужчины собирались отдельно от женщин в одной комнате, а женщины и девушки – в другой комнате этого же дома. Женщины были красиво одеты, все в национальной одежде. Особо выделялась женщина из Симферополя – жена Сотки Сулеймана. Ее лицо, фигура, золотые украшения восхищали всех. Очень красивы наши женщины в национальных одеждах.
Среди присутствующих мужчин среднего возраста почти не было, так все были на войне. Только старики и подростки. Организаторы праздника не смогли найти музыкантов. Кто-то вспомнил, что я умею пиликать на скрипке. Сразу нашлась и сама скрипка, ее принес Абильваап, а сам он хорошо играл на даре
[128]
. Получился дуэт: кемане
[129]
– даре. Мы попробовали играть вместе, получилось неплохо. После этого нас часто стали приглашать на различные праздники то к мужчинам, то к женщинам. Было интересно наблюдать, как люди танцевали, особенно если они были в национальных нарядах. За годы учебы, службы в армии, плена я был лишен всего этого, и потому увиденное было для меня откровением.
В мужской половине пили кофе, чай, бузу. Танцевали в основном «Агъыр ава» и «Хайтарму». Танцующим «лепи ли»
[130]
деньги: советские рубли, немецкие марки. После окончания танца деньги передавали нам, музыкантам. В женской половине также играли «Агъыр ава» и «Хайтарму», а потом другие мелодии. Одних танцующих сменяли другие. Все хотели развлечься, показать себя, посмотреть других. Денег «лепили» много. Веселились, как могли, но водки и вина не было. Муллы запрещали это делать.
Жена Сотки Сулеймана танцевала более десяти раз и каждый раз «лепила» мне деньги. Посмотрев мне в глаза, подмигнула и сунула в карман моего пиджака сотню. Пожала мне руку. У меня забилось сердце, задрожал смычок на струнах. Заметив мое состояние, Абильваап стал сильнее бить по даре, чтобы не было заметно мое состояние.
Какой был у этой женщины пронзительный взгляд! Ее ресницы, словно стрелы, вонзались в мое сердце. Теплота ее маленьких рук поразила меня, я почувствовал какую-то радость. До этого я наблюдал только за девочками, а на женщин не обращал внимания. Теперь все перевернулось. Мне шел двадцать пятый год, а ей было около тридцати, но была она в самом соку. Хорошая женщина – это целое богатство, целый мир счастья!
