Утром пошли на Карасубазар. К вечеру, усталые, остановились на окраине города. Снова голодные. Переспали под каким-то навесом. В 7 часов утра снова в путь. Шли на Солхат. Проходили село Бахчи-Эли. Там была очень красивая местность. Большие фруктовые сады, по краям густой лес, вода. Все это была земля моих предков, которую они обрабатывали, лелеяли, защищали.
Я подумал: разрешили бы мне пожить здесь пять лет, а потом – расстрел! Я бы согласился! В Солхате лейтенант распределил нас на ночлег. Кого в школу, кого в контору колхоза. Узнав, что мы – татары, местные бабы напали на нас. Стали ругать, проклинать. Оказалось, что в Солхате
[181]
перед самым освобождением случилась большая трагедия. Немецкие части проходили через Старый Крым и никого не трогали. Один из жителей открыл по ним огонь и убил двоих мотоциклистов. Немцы быстро его схватили и, установив, что он житель Старого Крыма, начали расстреливать местных жителей. Погибло человек пятьсот, в том числе и 17 крымских татар.
Мы прошли Юзюмовку, Насибкой и наконец пришли в Феодосию. Там меня увидели бывшие бойцы 21-го отряда Миша Гомонов и Лида, та самая, что при переправе через Бурульчу свалилась в воду. Тогда Мишка ее вытащил, а теперь они муж и жена. Оба служат в феодосийской милиции. Они стали звать меня к себе в гости и, как я понял, искренне не могли понять, что происходит. Для них я по-прежнему оставался их командиром.
Нас привели в военный городок. Никакой охраны пока не было. Ворота – настежь. Разместили под навесом. Пришел какой-то офицер, побеседовал, обращался вежливо. Говорил слово «товарищи».
Утром просыпаемся, а на воротах уже стоит часовой и никуда не выпускает. Пришел офицер НКВД и обратился уже со словом «граждане», а не «товарищи», как вчера. Я понял, что вновь являюсь заключенным, теперь, правда, уже у своих. Офицер объяснил, что здесь мы будем проходить госпроверку, после чего определят: кого в армию, кого домой, а кого за решетку. Это – проверочно-фильтрационный лагерь № 189. В последующие дни стали привозить и приводить много новых людей: и гражданских, и военных. Был даже один подполковник. Всего нас было 4 тысячи человек. Кормили один раз в день.
В одном из зданий казармы разместили кабинеты для следователей. На каждого подследственного заводили папку, в которую записывали все: от рождения до самых последних дней. Дотошно расспрашивали о родителях, родственниках. Постоянно задавали вопрос о том, не спрятал ли кто из родственников татар оружие в лесу, чтобы потом вести борьбу против советской власти. В свободное время я стал помогать одному парикмахеру стричь людей. Вскоре я заболел чесоткой, появились вши. Меня положили в больницу, которую оборудовали тут же в лагере. Вылечили.
В больнице рядом со мной лежал лейтенант Демин. Он спросил, не знаю ли я Аджимелек Мустафаеву из деревни Шума. Стал рассказывать, как водил ее в ресторан, как ездил к ней домой в Шуму, какие у него были с ней близкие отношения… Я ответил, что она моя бывшая жена, что у нас была дочь, которую она кому-то отдала.
По вечерам мы пели свои родные крымско-татарские старинные песни: «Атымтекерленди», «Варнляч», «Шомпол» и другие. Очень хорошо пел Муханов, который до войны был оперным певцом. Привезли татар из Ялты, Алушты и других городов. Среди них был и директор Массандры Бекир Босый, секретарь Балаклавского райкома комсомола Талыпов.
Находившиеся в лагере греки и болгары стали говорить, что во всем виноваты татары: «Это у них были добровольцы, это они помогали немцам, поэтому их и выселили, а мы невиновные, мы – чистые». В конце концов такие разговоры закончились дракой. Этих крикунов мы побили и в сердцах предупредили, что скоро настанет и их час. Как в воду глядели! Ровно через месяц после трагедии 18 мая, 18 июня мы проснулись от какого-то шума в городе. Оказалось, что выселяют болгар и греков. Причем действуют точно такими же методами, как и с крымскими татарами.
Многие греки в эти часы бежали из лагеря и… присоединялись к своим семьям. Их оттуда вылавливали и возвращали назад, в лагерь. В Феодосии и ее округе жило очень много болгар и греков.
В начале июля нас – крымских татар, болгар и греков – погрузили в тюремные вагоны. В каждом купе – одна клетка с арматурой и окошечком. На нарах миллион клопов. Кормили через окошечко один раз в день. Пища – баланда, 200 граммов хлеба и пол-литра воды. В туалет ходили под конвоем. Когда поезд покидал территорию Крыма и въезжал в Украину, я плакал и молился, так как не знал – увижу ли снова родную землю.
Через трое суток мы приехали на Харьковский вокзал. Там нас встретили солдаты НКВД с овчарками и повели строем в поселок Лосево. Два охранника сзади, два спереди и четыре по сторонам. Все с собаками. Предупредили, что шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону из строя считается бегством, и потому будут стрелять. Под дулом автоматов, под лай собак нас, 250 крымских татар, пригнали в проверочно-фильтрационный лагерь № 258.
Через полчаса к нам пришел начальник лагеря майор Косянов. Обращаясь, он сказал: «Здравствуйте, крымские товарищи. Вас сюда привезли, чтобы пропустить через фильтр, узнать о деятельности каждого во время войны. Срок проверки от шести месяцев до одного года. Питание – один обед, а вечером – чай. В свободное от проверок время будете работать на восстановлении ХТЗ и на заводе Укрстанкстрой имени Молотова. Мы хорошо знаем, что крымские татары трудолюбивый народ. Здесь вы и покажите и свое трудолюбие, и свою организованность».
Вечером нас пропустили через баню и дезкамеру. В дезкамере мою одежду украли. У меня остались только ботинки, шапка, пояс и кошелек, который я отказался сдавать. Я стоял совершенно голый. Даже без трусов. Кто-то дал мне кальсоны. Нас повели в бараки, где были только голые нары со множеством клопов.
До нас здесь был лагерь для немецких военнопленных, а до них здесь же содержались советские военнопленные. Было двойное ограждение, а между ним – мертвая зона, посыпанная мелкой крошкой, на которой даже птицы оставляли свои следы. По углам лагеря стояли вышки с автоматчиками. Было понятно, что убежать не получится, да и зачем, куда?
По краям площади были расположены одноэтажные бараки. В середине пищеблок. Возле ворот пропускной пункт и караульная. Чуть дальше УРО двухэтажный дом с кабинетами для следователей. В самом углу медпункт, больница, хоздвор. Там же были и столярные мастерские.
Я совсем голый спал на голых нарах. Ребят повели на работу в ХТЗ, откуда они приносили в вещмешках семечки. Я у них покупал по 5 рублей за стакан и стал продавать по 10 рублей и таким образом немного заработал. Вскоре меня назначили командиром сотни. В ней было 120 человек. Я распределял их на работу, а вечером проверял по списку. Нам платили на ХТЗ зарплату. Когда ее выдавали, то я стоял рядом с кассиром и называл фамилию, так как никаких документов у нас не было. Иногда находились мошенники, которые пытались получить деньги за других людей.
Через неделю нас стали вызывать в кабинеты следователей. Меня вызвал капитан Михаил Коростелев. Он подробно расспрашивал от рождения до последних дней. Где родился, учился, работал, служил, кем был, как попал в окружение, в плен, в партизаны, в армию. То же самое – о моих родителях, родных, близких. Он был вежлив, часто шутил.
