Может, кто-то удивится, что я знаю в лицо многих наших политиков. Ничего удивительного! Это в нормальных странах двенадцатилетние такой ерундой не интересуются. Знают президента или премьера – и достаточно. Но у нас страна ненормальная. Когда Омелика и еще двадцать работников министерства убило, две недели об этом все кричали. Не каждый ведь день министров убивают. Это же не обычные жители Заречья! Да и Лажофф частенько на экранах появляется, когда телевидение работает. Рассказывает гражданам, как нужно себя вести, чтобы жизнь была безопасная, и как думать, чтобы враг оказался поверженным. А у нас дома новости смотрят! И я в том числе.
Русского я тоже узнала. Какой-то тип, наверное, из МИДа, или как там это у них называется. Он тоже часто дает комментарии: осуждает армию РОСТа за обстрелы, блокаду и жертвы среди гражданского населения. Высказывается и против политики наших властей, ущемляющей права русскоязычных, и депортаций.
Пятой собеседницей была самая, наверно, известная в мире женщина-политик. Американка Анхелина Тод, она у них что-то вроде главной советницы президента. Тощая, морщинистая, с бородавками на лице, похожая на жабу. Это она должна прибыть в Город на рождественские праздники и вручать мне и другим отличившимся призы и подарки, хотя праздник устраивали не американцы, а Евросоюз.
Сидели они на открытой веранде, судя по всему, где-то на взморье. Было лето…
– Я не против вашего предложения, – говорил русский. – Сами понимаете, после того, как вы сбросили детей, русских детей, между прочим, с башни, мы не можем не предпринять что-либо радикальное в ответ. Чтобы с нашей стороны не последовало решительных действий, нужно весьма серьезное… м-м-м… событие.
У русского были длинный унылый нос и красивые карие глаза. Когда он говорил, то кивал в такт головой. Нос его почти утыкался в стол, за которым они сидели. Как у Пиноккио. Смешно! Только вот обсуждали они совсем не смешные проблемы.
– Собственно, и нас это устраивает. Нам нужен карт-бланш. А стало быть, то, что безусловно оправдало бы все дальнейшее. Чтобы не начались крики о нарушениях прав человека и прочая демагогия. После гибели школьников нам уже и так досталось. Пора с этим заканчивать, – Лажофф изогнул темную бровь и театрально развел руками. Он больше походил на знаменитого артиста, чем на главу госбезопасности.
– Надо бы торопиться. Если Россия что-либо предпримет, то придется вводить против нее санкции. Хотя бы в одностороннем порядке, так как через ООН не получится. Евросоюз, очевидно, тоже присоединится. В настоящее время нам это невыгодно. Вам, – мадам Тод повернулась в сторону русского, – я думаю, тоже. А против Республики мы никаких мер, естественно, предпринимать не будем. Ваш народ, полвека находившийся под оккупацией, имеет право защищать свою свободу и независимость. Так что для обоюдной пользы лучше всего перевести стрелки на местных русских. Уверена, что Россия в сложившейся ситуации поведет себя разумно.
Русский снова закивал. А Лажофф скривил очень красные губы:
– Бросьте, госпожа Анхелина. Демократия, оккупация, независимость – это для обывателей. Давайте обсудим конкретные детали. Думаю, лучше всего подойдет Праздник поэзии. Во-первых, он состоится через восемь дней. С одной стороны – скоро, с другой – успеем подготовиться. Во-вторых, крупное культурное мероприятие, сугубо мирное, в котором принимают участие известные не только в Республике люди. Кто-нибудь из них вполне может пострадать. Резонанс будет огромный. Поэзия и смерть… Культура и искусство – и кровавое варварство.
– А вот от этого меня увольте! Подробности обсуждайте и конкретный план разрабатывайте сами. Это не должно нас касаться. Мы согласовываем только стратегию.
– Кто бы сомневался, госпожа Анхелина! – хмыкнул Лажофф.
Даже мне было понятно, что главная здесь мадам Тод, но Лажофф вел себя так, будто бы от него зависела жизнь моего отца и еще нескольких десятков человек. И всех, кто погиб и еще погибнет на войне, которая и началась со взрыва на Празднике поэзии седьмого июля.
– Это что же значит? Мы сами своих людей будем уничтожать? – в разговор вступил генерал Омелик. Мы привыкли видеть его в парадной форме внутренних войск или, на худой конец, в камуфляже. А тут он сидел в довольно тесной белой рубашке с короткими рукавами. Толстое его лицо было красным не то от загара, не то от жары. А может быть, от напряжения. Английский он знал явно хуже остальных собеседников, пару раз обращался даже с уточняющими вопросами к Лажоффу и русскому. По-русски наш министр, кстати, говорил очень прилично.
– В военной академии не учат устраивать диверсии против своих людей, да еще в центре столицы.
Тут какой-то незнакомец, которого по акценту я посчитала кем-то из наших, спросил:
– В какой академии? Советской, надо полагать? Господин генерал, не будьте ребенком. Вспомните, что говорил Черчилль: «генералы всегда готовятся к прошедшей войне». А эта, новая, будет вестись именно такими средствами. Чем раньше вы это поймете, тем лучше будет для вас же.
На этом запись оборвалась. А может, просто закончилась. Александр шевельнул мышкой, по экрану вновь заметались красные полосы. Все молчали.
Вопросов можно было задать много. И первый – не подделка ли это. Техника теперь такая, что подделать можно все, что угодно. Но я поняла: никто об этом не скажет. Бывает так, что душой, сердцем, всем существом ощущаешь – правда. Я вдруг почувствовала, что меня бьет крупная дрожь. Посмотрела на маму. По ее лицу медленно текли слезы. Раньше я никогда не видела, чтобы мама плакала. Даже когда погибли Динка и отец. Теперь я точно знала, что отец погиб. Не было никакой чудесной и необъяснимой случайности, позволившей ему спастись. Я больше никогда не буду доставать его чашку.
– Если приехала сама Тод, а не какой-нибудь цэрэушник, или кто там у них еще, значит, многое от этого зависело. Очень многое, – сказал Александр.
– Диск с записью – того мальчишки из трамвая?
– Ну да. Я посмотрел – и чуть с ума не сошел. А тут мама с листовками.
– Какого мальчишки? – в один голос спросили мама и Дед. Дед был так бледен, что на щеках ярко выступили почти незаметные обычно веснушки.
Они же ничего не знают! А рассказывать невыносимо.
– Сейчас, сейчас, я сделал, – непонятно забормотал Александр и снова запустил компьютер.
Да, он времени зря не тратил. Пока я, оцепеневшая от ужаса, наблюдала за происходящим в «семерке», Александр, оказывается, все записал на камеру мобильника. А дома перекинул на компьютер. Мобильник, даже самый хороший, – это не профессиональная камера, да и обстановка была не слишком подходящая для съемок. Однако все ясно и различимо. Посмотрев секунд двадцать, я отвела глаза. Не могла я видеть этого снова.
Дед вдруг тоненько вскрикнул и заплакал. Даже не заплакал, а, захлебываясь и задыхаясь, зарыдал, уткнувшись в диванчик Александра. Он лежал на этом диванчике брата, лицом вниз, в синем форменном свитере и клетчатой гимназической рубашке, как тот, убитый в трамвае, пацан. Только убитый мальчишка был неподвижен, а спина Деда судорожно дергалась.
