И мы, ничего друг другу больше не говоря и не объясняя, пошли вместе.
Мы двигались по коридору, точнее тоннелю, хотя и не подземному. Слева – грязно-желтый бетонный забор, справа – грязно-желтый бетонный забор, казалось, что они бесконечные. Было страшно и тоскливо. Такая тоска, что минут через десять хотелось выть от безысходности, ну хотя бы надпись на нем какая или граффити, как на всех нормальных заборах. Но нет – ни черточки, ни рожицы, ни буковки. Казалось, в мире больше ничего не осталось, кроме снега и желтого забора.
Иногда то слева, то справа в заборе открывались проломы. Тогда было видно, что за забором – полуразрушенные корпуса каких-то заводских зданий, ржавые остовы трейлеров. Это была давняя, еще довоенная разруха. Когда-то здесь находилась промзона, потом наступила независимость и заводы позакрывали. Не все, конечно, но большинство. Ну а как блокада началась, так жизнь здесь совсем прекратилась. Ничейная территория, как объяснил Дед. Если что, попадает в зону обстрела с обеих сторон.
В одном из провалов я увидела руины жилого квартала, точнее двора. Пятиэтажка и два трехэтажных дома буквой «п». У пятиэтажки середина обвалилась, а трехэтажки казались почти целыми, правда без окон. В середине двора – огромная воронка, даже снег ее целиком не засыпал. Как-то сразу стало понятно, что разрушения недавние. Черные стены и провалы окон, белый снег, который чуть желтило вылезшее из-за тучи солнце, бурая земля по краям воронки. Чуть в стороне – облезлые, но целые детские качели. Мы с Дедом остановились, стали рассматривать этот мертвый двор. Или все-таки не совсем мертвый? В ближней к нам трехэтажке несколько окон на втором этаже были забиты фанерой, в подъезде уцелела дверь. И мне показалось, что к ней ведет чуть припорошенная снегом, но плотно натоптанная тропинка. И тут мне сделалось совсем нехорошо, потому что невозможно представить, что здесь, в этом черно-белом фильме ужасов, обитают люди. Я дернула Деда за рукав:
– Уйдем отсюда, – сказала и пошла прочь.
Дед как хочет, я и на секунду больше не буду здесь задерживаться. Дед, видимо, тоже не хотел оставаться и поспешил за мной. Не успела я подумать о том, что ему, возможно, не так страшно, поскольку видел он это не раз, как Дед сказал:
– Черт, из-за этого снега дорога совсем другая, страшнее. И все стало плоским, как будто ненастоящим. И ты сам ненастоящий. – Он поежился. Я невольно тоже.
Из-за снега мы уже влипли, в самом начале нашего пути. Вышли из трамвая на конечной, у Лесопарка. Дед уверенно повел меня какими-то задворками, даже не поглядел на табличку «Запретная зона», когда свернул в лес. Потом мы съехали с крутого обледенелого обрыва (Дед на заднице, а я на корточках) на занесенную снегом просеку, и тут он первый раз чертыхнулся.
– Заблудился, что ли? – я делала вид, будто недовольна им, хотя злилась на саму себя. Зачем надо было устраивать этот форс и катиться с горы на корточках, а не по-простому – на пятой точке? Вот и получила – ногу подвернула, и теперь приходилось втихаря через ботинок растирать разболевшуюся щиколотку, чтобы Дед не заметил, а то разозлится, что взял дуру на свою голову, а она даже с горки скатиться толком не может. Но Дед смотрел не на меня, а на снег.
– Понимаешь, – сказал он (мне показалось, что смущенно, второй раз за последние два часа. И это обычно всегда уверенный в себе Дед!), – когда я раньше ходил, снега-то не было. Ну и не учел я.
– Чего не учел?
– Вот снега и не учел. Мы же на белом сверху, как два ярких пятна, сразу заметят. У тебя куртка оранжевая, у меня – синяя. Да и следы наши на снегу.
– Ну во-первых, куртка вовсе даже не оранжевая, а коралловая. А во-вторых, кто это нас сверху высматривать будет?
Дед нерешительно помялся, потом безнадежно махнул рукой:
– Может, никто и не будет. В любом случае, делать нечего, надо идти.
Он хотел еще что-то сказать, но сдержался. Хотя догадаться-то было несложно: это мне, такому смелому, надо идти, а ты можешь вернуться, у тебя нет в Заозерье родственников, ради которых надо рисковать жизнью. Хорошо, что не сказал.
В лесопарке было хорошо, пахло снегом, хвоей, почему-то дымком. На душе стало совсем спокойно. Пока мы опять не вошли в коридор между заборами. Но кончился, слава богу, и он. Мы подошли к Соленому озеру. Точнее, к одному из его лучей, потому что оно, нерукотворное, имеет форму почти правильной пятиконечной звезды. Когда-то давно из-за этого чуть не вышел политический скандал. Сразу после освобождения от оккупации национально-пробужденные подняли крик: мол, озеро это, если посмотреть на него сверху, нарушает закон о запрещении советской символики. Их пытались урезонить, объясняли, что на озеро распространяются только законы природы, а не те, что придумал республиканский сейм. В конце концов, советская звезда – красная, а озеро – голубое или белое, если зима выдастся достаточно снежной. Но никакие доводы, как рассказывал папа (а именно от него, естественно, я и узнала эту историю), не помогали. Тех же, кто разглагольствовал о законах, еще обвинили в неуважении к сейму, а за это можно и в тюрьму угодить. В общем, начали большие работы по выравниванию этих самых пятиконечностей. Но потом куда-то пропала большая часть выделенных международным фондом десоветизации средств, разразился большой скандал, который еле-еле удалось замять. И Соленое озеро, по папиным словам, осталось таким, каким сотворил его Бог.
У нижнего левого, если стоять спиной к городу и лицом к морю, луча звезды находился поселок беженцев. Заозерье и раньше не считалось частью города, а теперь здесь настоящая чересполосица. Территорию между городом и двумя нижними лучами звезды контролирует РОСТ. До войны там находилась заброшенная промышленная зона, о которой долго-долго почему-то никто не вспоминал и только недавно землю начали расчищать под строительство коттеджей. Но до них дело дойти не успело, а до русской артиллерии – пожалуйста. Отсюда они и лупят по городу из всех орудий, и выкурить их никак не удается, хотя правее и у самого моря, в бывшей курортной зоне, находятся наши. Пятая часть территории, ограниченная двумя лучами и рекой Синей (та самая, где каток), больше ничейная. Хотя считается, что она тоже оккупирована РОСТ. Но, как мне объяснил Александр, русские укрепились на другой стороне Синей, а холмы, перпендикулярные реке и параллельные морю, подконтрольны Республике. Потому русские и не могут выйти на этом участке к морю, чтобы перекрыть дорогу к Райану и границе с Еврозоной.
Поселок беженцев, бывший железнодорожников, оказался на стыке зоны РОСТ и ничейной, к тому же он хорошо простреливается с наших «курортных» позиций. И все же это единственное место в Заозерье, где по-прежнему живут люди, обыкновенные люди – не военные. Как и в Городе. В поселке и до войны жили в основном русские, так как здесь давали квартиры железнодорожникам и рабочим промзоны. Ну а некоренных среди рабочих всегда было больше.
Когда после теракта на Празднике поэзии некоренных начали выселять из города, некоторые, кто сумел, убежали в Заозерье. Потом сюда пробирались и немногочисленные нелегалы – некоренные, которым удавалось жить в Городе после профилактических мер.
