И вдруг на экране я увидела себя. Сначала – в полный рост: новая коротенькая юбочка из синего бархата, золотистая с искрой рубашка. Потом лицо – крупным планом, показавшееся совсем чужим – спокойное, даже безмятежное, словно и не бродят в голове путаные мысли, словно не стали сухими, как корки, губы.
За полчаса до начала церемонии я случайно услышала разговор распорядителя праздника с нашим известным певцом, который должен зажигать публику. Специально для этого приехал из Германии, куда перебрался еще до войны. Но на концерте изображал из себя патриота, разделяющего все тяготы с народом. Говорили они обо мне. Артист смешно причмокивал губами:
– Чудо-девочка. Просто идеальный образ! Символ борьбы маленького и гордого народа за свою независимость. Чистота и невинность. Все при ней – и внешность, и талант. Да и биография подходящая.
Мне стало горько и противно – но одновременно приятно, что красавчик Матис, песни которого я так любила пару лет назад, хвалит меня. И от этой смешной гордости – еще противнее. Теперь Матис радостно кивал мне: не молчи, начинай. Мое-чужое лицо на мониторе качнулось и приблизилось. Странное ощущение – заглянуть в собственные глаза, когда не смотришься в зеркало.
Я вздохнула, облизала губы – и начала. Голос размножился от всяких усилителей и технических средств – и тоже казался чужим.
Стихотворение это, «Синий десант», я написала три дня назад. Вчера в нем были бы и другие имена….
Синий десант над городом —
Тысячи парашютов.
Больше не будет холода
Лютого по домам.
Это не самолеты
С базы, а ниоткуда
Отдан приказ рождественский
Облакам и ветрам.
Это они наслали
Смуту циклонов синих,
Взрывам из черной дали
Город наш не достать.
Армия не разбита!
Синей метели сила,
Ветров дробь барабанная,
Неба святая рать.
Скинут тугие лямки,
Звонкий призыв услышат,
Впрыгнут с разбега в санки,
Как ветерки, легки.
Это же не солдаты
Высадились – мальчишки,
Значит, забота первая —
Елки, снежки, коньки!
Синий десант мальчишек!
Роберт – ему двенадцать.
Город под снежной крышей,
Страх, испугавшись, стих.
Восемь – Петру и Дину.
Ливень иллюминаций!
Встретим же их, как праздник,
Утром проводим их.
Только они вернутся,
Даже если нескоро,
И над кипеньем улиц
Смеха их торжество
Музыкой пронесется,
Светом наполнив город.
Встретим их, как спасенье,
Ночью, под Рождество.
Молчание. Молчание, молчание… Тишина такая оглушительная, что в ней тонешь и захлебываешься. Из-под закрытых век текут слезы. Я плачу – по Дину, которому вчера исполнилось бы восемь. По Роберту из седьмого «С», по другу Томаса – Максу. По незнакомой мне русской девочке Соне и малышам из детского садика в Заозерье. Да, и по ним тоже.
А потом тишину прорвало: аплодисменты, какие-то выкрики… Опасливо, не желая увидеть себя, глянула на экран. Но меня там не было, по экрану проплывали лица тех, кто сидел на трибуне – такие разные лица. И так много слез, не сдерживаемых, не прикрываемых платками или ладонями. А некоторые не плакали, просто оцепенело смотрели в пространство. Почти у каждого был свой Дин, свой Роберт, своя Соня…
Свет вспыхнул ярче, загремела музыка – что-то вроде литавр. Тот же толстый мужской голос торжественно представил меня, кратко сказал о победе в европейском конкурсе. Потом установленную на арене сцену пронзила светящаяся дорожка – и по этой дорожке ко мне направилась госпожа Жаба. Она подошла уже совсем близко, я чувствую тошноватый запах ее духов, протягивает мне серебряного Пегаса и наградной диплом-сертификат, сейчас будет меня целовать…
И тут что-то случилось. Свет мигнул, погас, а когда вспыхнул снова, был он уже другой, густо-ржавый. Экраны тоже погасли. Секунд тридцать в зале нарастал неразборчивый гул. «Дамы и господа, небольшие технические проблемы, сохраняйте спокойствие!» – произнес толстый голос. И сразу же мониторы заработали. Но показывали они не зал, не меня с Пегасом, не госпожу Жабу, уже положившую мне руку на плечо, чтобы обнять – да так и застывшую. Но на экране госпожа Тод все же была! И еще четверо: покойный главный полицейский Омелик, русский из министерства иностранных дел – с длинным носом, начальник госбезопасности Лажофф и неизвестный. Это кино я уже видела.
Открытая веранда, лето. Судя по всему – Взморье.
– Собственно, и нас это устаивает. Нам нужен карт-бланш. А стало быть, то, что, безусловно оправдало бы все дальнейшие действия. Чтобы не кричали о нарушениях прав человека и прочей демагогии. После гибели школьников нам уже и так досталось. Пора с этим заканчивать, – Лажофф корчил из себя артиста.
– Надо бы торопиться. Если Россия что-либо предпримет, то придется вводить против нее санкции. Хотя бы в одностороннем порядке, так как через ООН не получится. Евросоюз, очевидно, тоже присоединится. В настоящее время нам это невыгодно… А против Республики мы никаких мер, естественно, предпринимать не будем. Наш народ, полвека находившийся под оккупацией, имеет право защищать свою свободу и независимость. Так что лучше всего перевести стрелки на местных русских. Уверена, что Россия в сложившейся ситуации поведет себя разумно, – усмехается бородавчатое лицо госпожи Тод.
Да, это запись с того самого диска, которую мы смотрели с мамой, Дедом и Александром.
Александр… Он самый красивый парень на этом празднике, гибкий, изящный, в элегантном костюме и при бабочке. Другие ребята его возраста выглядят в таком наряде ряжеными – или официантами. А он – будто юный князь из былых времен. Перед концертом, на детском фуршете для особых гостей праздника все девчонки сначала завистливо поглядывали на меня. Правда, скоро завидовать перестали – поняли, что брат. Начали шушукаться и дуться, когда он пригласил одну из них танцевать.
А потом Александр, загадочно шепнув мне: «Веселись, сестренка, а скоро и не так повеселимся», – куда-то исчез. Когда нас вели на трибуну для участников концерта, мне показалось, что мельком увидела его. Причем вместе с тем странным типом, с которым он разговаривал в школьном парке. Тогда я решила, что померещилось. Теперь – не сомневалась, что так оно и есть.
Один за другим – на полуслове – потухли все экраны, а потом и свет. Теперь, показалось, окончательно. Только на елке переливались разноцветные лампочки. Если бы не эти лампочки, темнота была бы абсолютно непроглядной. Толстый голос тоже исчез, но потом, видимо, включили аварийное питание. И опять зазвучало, только как-то коряво и неуверенно: «Дамы и господа, просим прощения за технические накладки».
Ничего себе «технические накладки»! Случившееся никак не умещалось у меня в голове. И наверное, еще меньше умещалось у тех, кто видел запись впервые – и не досмотрел до конца. Но то, что это скандал – я поняла сразу. Кто-то, на этот раз явно не госпожа Тод, взял меня за руку и увел со сцены. «Осторожно, не споткнись», – услышала я голос, кажется, певца Матиса. И опять поднялась во мне глупая гордость: вон как заботится обо мне. Чаша стадиона по-прежнему была почти темна, мигали только дисплеи мобильников и елочные гирлянды. А еще в зале, видимо, начавшем приходить в себя от потрясения, прорезались голоса. Возмущенные, испуганные.
