– Ах да, ты ж ничего не знаешь. Я расскажу, только не все сразу. А ты, где был ты все это время?
– Я тоже, наверное, расскажу, если успеем.
Марта вспомнила маленького Антошку:
– Конечно, успеем.
Они так и подошли к поезду, не разнимая рук.
– Смотри, дождь какой. А вчера еще мело, – сказал один проводник их «беженского» вагона другому. – Если к вечеру подморозит, сплошной каток на улицах будет.
– Нам-то что! Мы ж уезжаем. А дождь в начале пути – добрая примета, – отозвался второй.
«Добрая! И бесконечных войн не бывает», – подумала Марта. Над вокзалом глухо хлопали на ветру тяжелые от дождевой воды флаги. Один – Второй Республики, другой – РОСТа, набухшие, темные, почти неотличимые друг от друга.
– Алешка, у тебя нет карандашика – ну или чего-нибудь, чем писать? И на чем.
– А что, стихи пришли?
– Да, наверное, получится.
– Раздобудем.
И он раздобыл. И сидя в плацкартном закутке, Марта торопливо нацарапывала на рекламном буклете пылесосов (откуда взялся?) строки:
Перед дождем были другие дожди.
В ножны дорог спрятан непройденный путь.
Дождь все идет – значит, и ты иди.
Помни приметы – из тех, что меняют суть.
Ливень смывает давешних флагов кровь
(Струи тугие светятся в темноте),
Плачет, стенает, молит: «Не прекословь!»
Не прекословь же голосу и воде.
Так ли, не так ли, – путь начался уже,
Ртутные капли с прошлого сбили спесь.
Не прекословь же ветру на вираже,
Слушай историю – ту, что сейчас и здесь.
Тенькают пули, камень крошат в песок.
Копья, мачете, пушки, – не все ль равно!
Церкви, костры, мечети… Дрожит лесок
На горизонте. А мальчик глядит в окно.
Видит дорогу – непройденную – впереди,
Тянет из ножен звонкое острие.
Перед дождем были другие дожди.
Перед войною – мир. И после нее.
На последней строчке карандаш сломался в дрогнувшей руке Марты. И все страхи вдруг снова вернулись.
– Ты что, Марта, испугалась чего-нибудь?
– А что там грохает? Говорили же – перемирие.
– Перемирие и есть, – успокоил ее Алешка.
Грохнули, нет, скрежетнули на рельсовых стыках, всего лишь колеса тронувшегося наконец поезда…
Ну а Деда – Александра Извида – Саньку Третьякова не мучили никакие страхи. Да и чего бояться, если ты на родине, если веришь в своего отца, в свою правду и в свои знамена? Он, конечно, скучал по Марте, начал скучать, едва успев попрощаться. Тем более, у нее и с родиной и со знаменами все как-то запутано, отца убили и мама далеко. О своей матери он тоже волновался. Она там, в Городе. Но генерал Третьяков говорил, все нормально, а у Саньки не было оснований ему не верить.
А сейчас Санька спал, сладко и безмятежно, как спят обычно совсем маленькие дети. И снилось ему, что они с Мартой бегут по синему ледяному озеру. Кругом зима, снег, а они босые, в летней одежде посреди метели. Он-то, Санька, никогда не мерзнет. А Марта?
– Не холодно тебе?
– Ни капельки! Я, наверное, морозоустойчивостью от тебя заразилась. Или от Александра. Вы с ним почему-то похожие, хотя и разные тоже. Вот и имя у вас одинаковое! Только бежать уже надоело. Все снег да лед. А я Деда твоего сказочного увидеть хочу, чтобы и мое желание исполнил. Или ты выдумал все?
Санька хочет обидеться, но во сне почему-то не получается. А снег вдруг превращается в шумный и веселый ливень.
– Скорее, а то совсем промокнем!
– А если лед от дождя провалится?
– Нам-то что! Дорога уже кончилась!
– Да нет же, наоборот, только началась.
– Но дом – вот он, на краю леса.
Хотя, наверное, это не тот дом. Он двухэтажный и кирпичный, а не деревянный, как был у Деда. И со второго этажа им машет незнакомый мальчишка. Ой, как это незнакомый? Это же шахматист Мишка Громов! Как же давно они не виделись!
И Санька смеется, не просыпаясь. Потом его смех обрывается, а брови на мгновение сходятся: не как у мальчишки – как у много пережившего солдата, который все время начеку. Что-то грохочет – не во сне, наяву. Но это всего лишь петарды, которые взрывают ребята во дворе. Вот дурачье, не надоели им, что ли, взрывы настоящие?
Санька перевернулся на другой бок, снова взял Марту за руку, и они побежали в дом, к Мишке. Надо же их с Мартой, наконец, познакомить…
– Алик, стреляют, опять стреляют?
– И что тебе, Вик, все время стрельба мерещится. Перемирие же. Видишь, там рабочие дорогу ремонтируют. Вот и грохочет. Да еще и ливень разбарабанился!
Вик облегченно вздохнул и опять начал теребить бирку на запястье.
– Оставь ты ее в покое! Не дай бог, отвалится, через границу тогда не пустят.
До границы с зоной Евросоюза колонне автобусов с детьми-беженцами оставалось ехать минут тридцать. В перемирие это не опасно. Но Вик почему-то боится. А вот Алексис Паметан, лучший ученик своей гимназии (теперь уже бывший), больше ничего не боится. Ну, если честно, почти ничего. Через две недели ему исполнится шестнадцать – и тогда так просто уже не уехать. А значит, надо спешить. Ведь его ждут те, кому важно умение Алексиса изобретать умные бомбочки. Его бомбочки им очень нужны, чтобы показать всем этим госпожам Тодам, всем этим холеным сволочам, кричащим о свободе и демократии, чтобы безнаказанно красть и убивать, – что такое настоящая война и настоящая смерть. И он, Алексис, отомстит им за Мартика, за остальных ребят – за всех отомстит.
Вот только Вик, тринадцатилетний Виктор Зик, с которым они вместе раскидывали листовки и стояли на той школьной линейке перед орущим Баком, сидели на допросах в отделе госбезопасности… Он до сих пор считает себя предателем, и потому боится. А значит, не приспособлен к той жизни, которую собирается вести Алексис. И как назло, Алексис пообещал родителям Вика присматривать за их сыном. Ну а не пообещал бы? Вик никакой не предатель. Но если Алексис бросит его, то сам станет самым настоящим предателем. Вот этого-то он и боится, только этого и боится. Тогда мсти – не мсти, ничего уже не изменишь. И потому Алик еще ничего не решил…
На самом деле, было не так уж и рано. Но Александру казалось, что Город еще не проснулся. Наверное, потому, что на улице почти не было людей. Дождь их, что ли распугал, загнал по домам и офисам? Уж лучше дождь, чем снайперы и воздушная тревога. Дождь – это вообще отлично, особенно когда начинаешь новое дело.
