– Сукины дети, – повторяет капитан-лейтенант.
Повторяет, естественно, по-французски. Fils de la grande putain или что-то в этом роде. Но вполне разборчиво. Рулевой и штурман, стоящие позади, рядом с нактоузом, молча переглядываются. Помощник штурмана – он тоже поблизости – остается в неведении, потому что он испанец. Как и следовало ожидать, его зовут Маноло, он низенький, смуглый, над глазами нависла одна сплошная черная бровь. Наверняка родом из Кониль-де-ла-Фронтера. Провинция Кадис. То есть самый что ни на есть местный. Поэтому его взяли на борт помощником штурмана, даже не поинтересовавшись, как он сам к этому отнесется. Мануэль Коррехуэвос Санчес, капитан рыбацкого суденышка, контрабандист, отец семейства. Типичнее просто некуда. Французы выговаривают «Манолё Когегуэвос»
[3]
. Всякий раз, слыша, как кто-нибудь из них окликает его по фамилии, помощник штурмана чувствует себя так, будто получил пинок именно в ту часть тела, о которой идет речь.
– Лучше уж зовите меня Маноло, мсье, если вы не против, – просит он, чуть шепелявя, как всякий уроженец Андалусии.
Вот только ни штурману, ни рулевому не понятно, по чьему это адресу прохаживается на арамейском наречии капитан-лейтенант Келеннек. Штурман по имени Кьеффер, возможно, думает, что командир поминает тех, по чьей милости сейчас вынужден торчать здесь, посреди утреннего тумана, в котором не разглядишь ни черта дальше собственного хозяйства. А рулевой – в I году Республики он был якобинцем и отличался особым революционным рвением, – наверное, склонен думать, что тот костерит сухопутных канцелярских крыс, засевших в парижских кабинетах Министерства военно-морского флота, этих сменивших личину аристократов, которые о море знают лишь то, что на нем бывают волны и по нему плавают корабли, а может, даже и самого адмирала Вильнева
[4]
вместе с его расфуфыренным штабом этой проклятой смешанной эскадры, в которую входит и «Энсертен» – ее разведчик, ее крохотная частичка. Впрочем, быть может, капитан-лейтенант имеет в виду союзников-испанцев, все это офицерье – белая кость, голубая кровь (эх, жаль, нет в Испании гильотины, думает рулевой), – обидчивое и надменное: их учтивые расшаркивания, разные там «безусловно, сеньор», «только после вас, сеньор» уже которую неделю сидят у всех в печенках.
– Проклятый туман, – произносит рулевой, чтобы выслужиться перед начальством. Разумеется, по-французски. Что-то вроде salop de brouille.
– Заткнись, мои гарсон
[5]
, – обрывает его штурман.
Рулевой, хоть и бывший якобинец, благоразумно прикусывает язык. Одно дело сбрасывать в воду связанных по рукам и ногам офицеров в Бресте в I году Республики, но совсем другое – вступать в пререкания с такими типами, как Кьеффер и Келеннек, в I году Империи. Испанец, помощник штурмана, ни черта не понимает по-французски, однако смысл сказанного уловил и теперь почесывает бровь. Свою сплошную мохнатую бровь. Посмей кто-нибудь на борту испанского судна сам обратиться к начальнику, если тот не задал вопроса, или не спросив на то его дозволения, ему устроили бы такой аврал, что он дристал бы до самого гаванского порта. Куба начинает маячить на горизонте сразу же, как минуешь район пассатов, вскоре после того, как справа на траверзе покажутся Азорские острова.
На самом деле командир Келеннек думает об английской эскадре. Его послали в море, чтобы отыскать ее – вот так, запросто: мол, отправляйтесь-ка, юноша, найдите ее, а потом возвращайтесь и расскажите нам; и вот тендер всю ночь напролет рыщет зигзагами туда-сюда, порой вдали показываются огоньки, но эскадры нет как нет, несмотря на то, что эти мерзавцы, пришельцы из коварного Альбиона, шныряют где-то поблизости, будто призраки в тумане. Во всяком случае, вчера с «Ашилля» просигналили флагами, что к зюйд-осту от Кадиса замечено по крайней мере восемнадцать вражеских кораблей. Короче говоря, задача состоит в том, чтобы посмотреть, сосчитать мачты и паруса, а потом быстренько развернуться и успеть удрать прежде, чем фрегаты и корветы, охотники британского флота, бросят тебе перчатку, засыплют пушечными ядрами и отправят на дно или, что еще хуже, заставят спустить флаг и отправят куда-нибудь на Темзу гнить и считать клопов. В морских уставах такая задача именуется «визуальной рекогносцировкой». Те же, кому досталось ее выполнять, называют это иначе: ну и влипли, вашу мать. На флоте каждый выражается по-своему.
– Похоже, там что-то показалось даван, мон капитэн
[6]
.
Келеннек тоже слышал крик впередсмотрящего, сейчас повторенный ему Кьеффером, так что гардемарин Галопен, бегущий с сообщением, уже на полпути, возле шлюпки, чуть не сталкивается с командиром, который торопится на нос, впечатывая широкие шаги в скользкую от сырости палубу. Прежде чем сорваться с места, капитан-лейтенант успел расслышать, как Кьеффер спросил своего помощника-испанца: кескиля алан и все такое, мон ами
[7]
Когегуэвос, и как тот, мотнув головой и смачно харкнув через подветренный борт черной от табака слюной, ответил: да нет, ничего такого, мсье (в его устах слово «мсье» звучит крепким морским ругательством, а может, на его языке так оно и есть). Одна гуатер
[8]
, то есть вода, до Асейтерской банки еще добрых четыре лиги
[9]
на ост.
Компран-па
[10]
? Однако – а может, как раз поэтому, – обходя трюмную помпу, минуя мачту и продолжая шагать по мокрой палубе к баку, Келеннек чувствует, что где-то внутри слегка будто бы защекотало. Это страх. Боязнь. La trouille, как говорят в его краях – в городке под названием Киберон. Не того, что по тебе могут внезапно грохнуть в упор всем бортом – тремя дюжинами пушек (это уж, так сказать, издержки ремесла), а боязнь не справиться. Он вдруг испугался, что английская эскадра с развевающимися вымпелами, музыкантами, наяривающими на своих волынках «Hearts of Oak»
[11]
, и всей этой шайкой подданных Британии, «оседлавшей волны», и так далее, проскочит в тумане у него под самым носом, а он и не учует. Испугался, что, возвратясь, станет посмешищем всей объединенной эскадры, союзники-испанцы будут хохотать ему в лицо, ха-ха-ха, и адмирал Вильнев, этот тощий пес, этот сноб без единой капли уверенности и решимости, повернется к нему спиной и даже слова не скажет. Испугался, что после всего этого капитану-лейтенанту Луи Келеннеку не видать продвижения по службе как своих ушей, и что семидесятичетырехпушечный линейный корабль, о котором мечтает всякий уважающий себя морской офицер, достанется какому-нибудь разряженному везунчику со связями, а он сам так и сдохнет командиром несчастного шестнадцатипушечного тендера. В общем, такие вот мысли толкутся в голове у командира «Энсертена», пока он торопится на бак. Проходя мимо пушек – они выглядывают из своих портов, заряженные, накрепко принайтовленные, – он убеждается, что фитили дымятся, ведра наготове
[12]
, а ядра, чистые, смазанные, сложены возле орудий на консолях. Для облегчения тендера перед этой разведывательной вылазкой пришлось оставить в Кадисе по паре шестифунтовых и восьмифунтовых пушек, а кроме того, в команде теперь всего шестьдесят восемь человек – после того, как спустили на берег нескольких комендоров, четверых сифилитиков и одного больного гонореей, сержанта морской пехоты и семнадцать его стрелков, вписанных в судовую роль. В общем, полное… ну, короче, по-французски это называется «гран-путад»
[13]
. Келеннек предпочел бы, чтобы все они остались на борту, включая сифилитиков и того, с гонореей; однако чем судно легче, тем оно быстрее и маневреннее. Юрче, как говорят в Гибралтаре. Но от него требуется не ввязываться в бой, если встретит противника, а улепетывать что есть мочи. Поставить все паруса и драпать так, будто его кусает за задницу рой ос.
