Внизу, на шканцах, царит абсолютное молчание. Гробовое – сейчас это слово подходит как нельзя лучше. Все офицеры поднялись на ахтердек и столпились у бизань-мачты, позади своего капитана. Тут и боевые офицеры, и командиры пополнения, и гардемарины. Де ла Роча подходит к краю трапа и останавливается, заложив руки за спину, ощущая на себе взгляды, исполненные уважения и страха, и надеясь, что внезапный порыв ветра не сорвет с него шляпу и не испортит впечатления от его величественной позы. Ведь ему в ближайшие часы предстоит распоряжаться жизнью и смертью этих людей, и все они знают это. Он их хозяин. Он бросает взгляд направо, где английская эскадра – до нее еще около лиги, – судя по всему, начинает выстраиваться в боевой порядок, и, вскинув руку в этом направлении, до предела повышает голос:
– Моряки и солдаты «Антильи»!.. Вот идут англичане, и мы будем драться!.. Ваш долг, так же как и мой, – поддерживать на плаву наше судно и наносить максимальный урон им!.. Я хочу, чтобы вы отвечали им ядром на каждое ядро, пулей на каждую пулю, безжалостно и беспощадно, потому что они нас щадить не станут!.. Всевышний примет в свое лоно тех, кто падет, исполняя свой долг!.. А тех, кто не будет исполнять его, я велю расстрелять!
Слово «расстрелять» еще вибрирует в воздухе, когда де ла Роча раскрывает том Морского устава, только что принесенный гардемарином Ортисом, и начинает громко и ясно зачитывать параграф 34, пункт 11:
– «Тот, кто, в то время как его корабль находится в бою, трусливо покинет свой пост, дабы укрыться, будет приговорен к смерти. Такая же кара ждет того, кто во время боевых действий или до начала таковых примется кричать, прося остановить или не начинать их, и того, кто спустит флаг без непосредственного приказа командира корабля…»
Потом он резко захлопывает книгу, снова отдает ее гардемарину и смотрит на судового капеллана, падре Потераса, стоящего у подножия трапа. Капитану не по душе священник, доставшийся ему на сей раз, и он старается держать его подальше от кают-компании и ахтердека: он считает его тупым и нечистоплотным, к тому же чересчур падким на церковное вино, как, впрочем, и на любое другое. Но уж, как говорится, что бог послал. Совсем скоро, когда души начнут толпами отправляться в горние выси, будет все равно, пьян священник или трезв.
– Поднимайтесь сюда, падре, и делайте свое дело… Всем полное отпущение грехов. Это приказ.
Священник послушно подбирает сутану и поднимается до середины трапа, на ходу поправляя столу; и когда он, воздев руку, поворачивается лицом к морякам, все до единого, обнажив головы, опускаются на колени. Benedicat vos
[40]
и так далее. Аминь. Де ла Роча снял шляпу и крестится, опустив голову. Он молится по-настоящему, истово, препоручая господу богу свою душу и будущее своей жены и четырех детей, оставленных в Кадисе. Быть может, сегодня, еще до наступления вечера, они станут вдовой и сиротами, обездоленными, беззащитными, как всегда происходит в подобных случаях в этой дерьмовой Испании, где гибель солдата или моряка, которые уже не смогут потребовать своего, предоставляет государству замечательную возможность прикарманить то, что оно им задолжало. Когда священник заканчивает отпускать грехи, капитан, все еще со шляпой в руке, поднимает голову и провозглашает:
– Да здравствует король!.. Да здравствует король!.. Да здравствует король!
И все те несчастные, которым совсем скоро предстоит погибнуть или остаться калеками и чьи вдовы и сироты не смогут получить ни их невыплаченного жалованья, ни пенсии, ни хоть какой-нибудь компенсации за потерю кормильца, подхватывают, срывая голоса:
– Да здравствует… да здравствует… да здравствует..!
Де ла Рочу невольно передергивает. Бедняги. Если есть на свете король, недостойный этого клича, так это – их король. Их и его. Обрюзгшее напудренное ничтожество – Карл IV. Однако это не имеет никакого отношения к делу. Важно то, что на мгновение эти люди стали похожи на команду, а не на перепуганное стадо у ворот бойни. А засомневаешься – вспомни о долге. Умри, исполняя свой долг, и не ошибешься.
– Да здравствует Испания! – кричит капитан.
Семьсот с лишним голосов еще громыхают от носа до кормы: мол, да, мол, да здравствует Испания и все такое, а этих англичашек мы, мол, в бараний рог согнем и в порошок изотрем, если получится, – а де ла Роча думает: пока что я сделал все, что было можно. Даже если это совсем немного. Теперь остается только вступить в бой, повинуясь уставам, слепой дисциплине и так далее, приказам контр-адмирала-лягушатника, к тому же плохо знающего свое дело, вступить в бой в кое-как выстроенном порядке, при ветре, сносящем нас к опасному берегу и отмелям перед ним, так что если погода испортится (что вполне вероятно), положение оставшихся без управления кораблей станет критическим. Но все сложилось именно так, а не иначе. Поэтому де ла Роча бросает еще один взгляд на вражескую эскадру, нахлобучивает шляпу и делает знак шкиперу Роке Альгуасасу, надежному товарищу, с которым плавает уже шесть лет и который сейчас стоит чуть в стороне от толпы офицеров с командирской саблей в руках. Слов не требуется. Роке приближается, снимает с пояса де ла Рочи маленькую прогулочную шпагу (просто дурной тон) и пристегивает настоящую боевую саблю. Потом капитан поворачивается к своему помощнику.
– Фатас.
По свежевыбритому лицу капитана скользит печальная улыбка, выражающая покорность судьбе. Помощник тоже отвечает улыбкой. Точно такой же.
– К вашим услугам.
– Будьте так любезны, отправляйтесь на свой пост.
Осмотрительный, флегматичный, капитан второго ранга Хасинто Фатас де Понсано, сорокапятилетний отец двоих детей, поправляет галстук, проверяет застежки кафтана, приподнимает шляпу, приветствуя флаг, развевающийся на верхушке бизань-мачты, и в сопровождении состоящего при нем гардемарина Фалько спускается по трапу, ведущему на шканцы, главную палубу и нос. Начиная с этого мгновения его место – на баке, у подножия фок-мачты, и он вернется на ахтердек лишь для того, чтобы принять на себя командование судном, если капитан будет ранен или убит.
– Что я тут забыл? Ведь я родом из Уэски.
Разумеется, Фатас произнес это не сейчас. Он сказал это накануне вечером, за стаканом хереса в капитанской каюте, наедине с Карло-сом де ла Рочей, а за широким кормовым окном, будто зловещий занавес, чернело море. А тебе не кажется (добавил он через некоторое время, впервые за долгое время обращаясь к своему командиру на «ты»), что Гравина должен был послать этих лягушатников в задницу и по-ложш»' на стол Годою прошение об отставке, а не соглашаться на то, что теперь ожидает всех нас?.. Помощник капитана «Антильи» задал этот вопрос с бокалом в руке, глядя в глаза Карлосу де ла Роче, под шум кильватерной струи, поскрипывание корабля и первый удар колокола полуночной вахты. Доннн. Но тот не ответил, а теперь жалеет, что не пооткровенничал со своим помощником: мол, да, конечно, в этом все и дело, коллега, – наш адмирал Гравина, при всей своей дисциплинированности и понятиях о чести, просто придворная сволочь, в первую очередь политик и только потом моряк, и сейчас по его вине Испания наполнится вдовами и сиротами, среди которых, вполне возможно, будут и наши с тобой. И я тоже считаю его сукиным сыном. Однако де ла Роча не сказал этого, а промолчал и только отхлебнул глоток хереса. Начальственное положение означает одиночество, рот на замке и все прочее в том же роде. Будь проклят этот декор. И сейчас он сожалеет об этом, глядя, как удаляется Фатас – его друг (насколько возможно быть другом командира на борту линейного корабля), которого, возможно, ему больше не суждено увидеть живым. Потому что, в самом деле, какого черта. Какого черта тут делает уроженец Уэски, мысленно задает себе вопрос де ла Роча. Или я, астуриец. Или они – все эти несчастные. Но именно так оно и бывает – что в Королевском военном флоте, что в жизни. И, вздохнув, он поворачивается ко второму помощнику.
