– А у тебя был настоящий капитан?
Кой наморщил лоб. Хороший вопрос. Мысленно он перелистал альбом со старыми фотографиями, на одних оставила следы соленая вода, другие заляпаны дерьмом.
– Всякие у меня были капитаны, – сказал Кой. – Были жалкие пьяницы и трусы, были люди высшей пробы. Но я всегда верил в них. Всю жизнь, до самого последнего времени, я испытывал уважение к самому слову «капитан». Я уже говорил тебе, Для меня капитан – это как у Конрада: «Ураган настиг и этого молчаливого человека, но ухитрился вырвать из него лишь несколько слов»… Впервые в жизни в сильный шторм я попал в Бискайском заливе, огромные волны заливали нос «Мигалоте» до самого мостика. Люки у нас были макгрегоровские, прилегали неплотно, вода попадала в трюм, а загрузили нас каким-то минералом, который от воды сразу же растворяется… Как только волна накрывала нос, казалось, нам уже не выправиться, и капитан, дон Хинес Саес, не выпускавший штурвала, очень тихим шепотом, сквозь зубы, произносил: «Господи»… На мостике нас было человек пять-шесть, но слышал только я, потому что был совсем рядом. Остальные не слышали. А когда он посмотрел в мою сторону и увидел, что я так близко, он и шептать перестал.
Музыканты закончили свое выступление и под аплодисменты удалились. Из динамиков на потолке полилась консервированная музыка в записи. Гитарная струна трижды звякнула. Какая-то пара встала из-за стола, чтобы потанцевать. Уходишь ты лишь потому, что я этого хочу. Болеро. Одну десятитысячную долю секунды Кой колебался, а не поддаться ли искушению и не пригласить ли ее. Лицо к лицу, объятие, танец. И пусть целуют тебя другие губы, я этого хочу, пел динамик. Он представил себе, как обхватывает рукой ее талию, как неловко наступает ей на ноги. Да и наверняка она из тех, кто отгораживается от партнера локтями.
– Раньше, – продолжал он, забыв про болеро, – капитан должен был принимать решения. А теперь он просто подписывает документы в порту, и если разница в полтонны, он звонит арматору: что делать, подписывать, не подписывать? А там, в кабинете, сидят три мазурика в галстуках и говорят ему: не подписывать. И он не подписывает.
– А что все-таки осталось от моря? Когда ты по-настоящему чувствуешь себя моряком?
Когда случается беда. Например, когда пробоина в борту или что-то ломается, все ведут себя как люди.
Однажды, когда он ходил на «Палестине», у них вырвало руль, и они больше суток болтались без управления напротив Мыса Доброй Надежды – до тех пор, пока за ними не пришли буксиры. И тогда все вели себя как настоящие моряки. Но вообще-то все они просто океанские перевозчики и члены профсоюзов, а настоящее товарищество возрождается только в критические моменты – в случае серьезной аварии, в непогоду. В шторм.
– Даже слово «шторм» звучит страшно.
– Штормы бывают страшные и очень страшные.
Самое неприятное для моряка, когда он вычисляет курс своего судна и курс, которым двигается шторм, и выясняется, что курсы их пересекаются… То есть и судно, и шторм окажутся в одном и том же месте в одно и то же время.
Он замолчал. Нет, есть вещи, которых он никогда не сможет ей объяснить. Ветры силой 11 баллов у Новой Земли, стены серой и белой воды, вздымающиеся облаком пены к самому небу, скрип и скрежет корпуса, матросы, которые, привязавшись к койкам, вопят от страха, бесчисленные «мэйдэй» в радиоэфире – призывы о помощи с кораблей, терпящих бедствие. И несколько человек, не потерявших головы, – они управляют судном, или крепят груз в трюме, или внизу, в машинном отделении, между котлами, турбинами и трубами, не зная ничего о том, что происходит наверху, сосредоточенно следят за показаниями приборов, за миганием сигнальных лампочек, мгновенно исполняют команды, они прислушиваются к плеску горючего в баках, боятся, как бы в корпусе не возникла трещина и вода не попала в топливо, как бы не отказали котлы… ведь тогда они окажутся в полной власти морской стихии. Это моряки, и они стараются спасти корабль, а с ним – и свои жизни; когда проходит самая высокая волна, они торопятся сделать все, что нужно, до того, как налетит следующий шквал, в эти промежутки они выполняют маневры, если уже невозможно удерживать судно носом к волне, и самое страшное, когда во время маневра неожиданно в борт бьет волна-убийца, крен доходит до сорока градусов и вцепившиеся во что попало люди с ужасом думают, будет ли корабль крениться и дальше…
– В таких ситуациях, – вслух сказал Кой, – все становится так, как было раньше.
Ему было неловко, что прозвучало это уж слишком ностальгически. Нельзя же тосковать по ужасу.
Тоску он испытывал по тому, как вели себя некоторые люди в ужасных ситуациях; но объяснить это за столиком ресторана – да и в любом другом месте – он бы не сумел. Я слишком много говорю, решил он вдруг. В этом ничего плохого не было, но он просто не привык именно так рассказывать о своей жизни.
Он отдавал себе отчет, что Танжер – из тех людей, при которых говорить легко, их искусство состоит в том, чтобы ставить нужные вопросы и молчать столько, сколько нужно собеседнику, чтобы дойти до сути. Ловкий трюк – научись и всегда всем будешь нравиться, особо не надрываясь. В конце концов, все любят говорить о себе. И потом хвалят: какой он прекрасный собеседник. А он и рта не раскрыл. Кретины.
Впрочем, Кой сам и есть болтун и кретин, от киля до клотика. Пусть он и понимал это, но знал он и другое: ему было очень хорошо, когда его слушала Танжер.
– Сейчас та романтика мореплавания, – сказал он минуту спустя, – о которой мечтаешь мальчишкой, осталась только на маленьких старых суденышках, совершающих каботажные рейсы. Они проржавели, под новым названием проступает прежнее, командуют ими толстые капитаны, которым платят гроши… Я ходил на таком корабле, потому что после того, как получил диплом второго помощника, долго не мог найти работу. Он назывался «Отаго», вряд ли когда еще я так наслаждался своим делом и морем… Даже на судах «Зоелайн» так хорошо не было.
Впрочем, понял я это гораздо позже.
Она спросила: а не потому ли, что тогда он был молод? Он поразмышлял и потом согласился с нею.
Да, вполне вероятно, признал он, что я был счастлив, потому что был молод. Но с постоянной переменой флагов, под которыми ходят торговые суда, с капитанами-чиновниками и арматорами, для которых судно мало чем отличается от автофуры, все пошло к черту. На некоторых судах экипаж сокращен настолько, что они даже пришвартоваться не могут без помощи портовых рабочих. Филиппинцы и индусы сейчас считаются элитой морской профессии, а русские капитаны, набравшись водки, то тут, то там сажают на мель свои танкеры. Только парусник еще может дать ощущение того, что море остается морем. На паруснике чувствуешь, что ты наедине с морем. Но на это не проживешь, добавил он. Взять хотя бы Пилото…
В ее стакане оставался только лед. Пальцы с коротко остриженными ногтями играли кубиками льда в стакане, и лед мелодично позвякивал. Кой хотел было жестом позвать официантку, но Танжер покачала головой.
– Ты сильно меня поразил, в ту ночь, с ракетой…
