Производственные отношения характеризуются тем, что не могут быть присвоены непосредственно, требуя конкретной социально-экономической формы, в которой отношений собственности являются ключевым звеном. И такая форма в современном Марксу обществе характеризовалась, прежде всего, частной собственностью на средства производства. Отношения собственности, превратившись в субъект, присваивали людей, а не люди присваивали свои производительные силы, как собственность. Поэтому раннекапиталистическая форма собственности оказывалась неустранимым посредником между людьми и производительными силами. Казалось, что ослабить рабство людей у ими самими созданных отношений можно только самым радикальным образом – уничтожить эти отношения, уничтожить частную собственность.
Марксизм говорил о том, что исторические формы производственных отношений есть ни что иное, как цепь новых и новых производственных отношений, которые поочередно выступает как новый способ присвоить предмет природы в качестве своей личной собственности. Как пишут авторы книги «После коммунизма», насилие – это способ присвоить чужую личную собственность; закон – способ превратить неупорядоченный грабеж в контролируемую производительную силу; право – способ поставить закон на службу противоречивым интересам класса собственников; деньги – способ приобрести право; капитал – способ произвести деньги. Но здесь цепочка посредников обрывается, поскольку уникальность капитала как производственного отношения состоит в том, что он есть самовоспроизводящееся отношение, есть способ произвести самого себя. Именно поэтому капитал является последней формой отчуждения, на которой сосредоточил свое внимание Маркс.
Все это вполне пригодно для того, чтобы строить вполне реформистскую политическую теорию. Но Маркс пошел иным путем. Не имея возможности видеть пути последовательного снятия отчуждающих свойств с капитала (например, правовых в антитрестовском законодательстве или экологических норм, защищающих нацию как целое), он потребовал, чтобы последний тип отношений был ликвидирован разом и полностью. Марксизм считает, что эту задачу выполнит пролетарская революция, которая осуществит переход к такой системе, где отчуждение будет снято и имманентное развитие производительных сил прекращено, а производственные отношения начнут сознательно регулироваться и потеряют господствующее над человеком положение. Именно такое положение дел, утверждают марксисты, соответствует истинной природе человека. Поэтому освобождение человека от гнета отчужденных производственных отношений есть одновременно и возвращение человеку отчужденной человеческой сущности.
Поскольку частная форма собственности не дает возможности для глобального регулирования производственных отношений (что Ленин поставил под сомнение в своей концепции империализма, которая должна была свидетельствовать о последней дряхлости капиталистических отношений), марксизм ставит задачу ее уничтожения, а значит – овладения неким субъектом всеми доселе частными формами производственных отношений. И хотя под субъектом понимается все человечество и каждый частный человек, реалистичный взгляд говорит о том, что первоначально таким субъектом должна становиться корпорация. Речь идет об обобществлении производительных сил объединившимися индивидами, а такое объединения, как бы не тешили себя марксисты мечтами о мировой революции, не может быть сразу всеобъемлющим. Поэтому логично возникает не только синдикализм, как попытка создать отдельное коммунистическое предприятие (возможное в мало-мальски заметных масштабах лишь в условиях развала государственности, чего и требует анархизм), но и большевизм – насильственное превращение одного из национальных организмов, потерявшего в силу какой-либо случайности иммунитет против революции, в коммунистический механизм – огромный цех с укладом производства не сложнее передовых образцов XIX века.
Не желая никакой частичности, марксисты требовали сразу всего, полагая, что предпосылки к обобществлению производства созрели во всемирном масштабе. Проблемы управления казались до смешного простыми. Поэтому Ленин говорил о простоте учета и контроля, с которым мог справиться любой грамотный рабочий. Казалось, что систему можно одним усилием – через взятие политической власти у одряхлевшей (как казалось) буржуазии – избавить от конкурентных страстей и кризисов, заменив стихию рынка сознательных управлением. Масштаб этой задачи вынуждал придавать коммунизму особое значение, а именно – соизмеримость со всей предшествующей историей.
Из этого заносчивого экстремизма, из этой гордыни открывателей всеобщих законов истории возникает идеологический абсурд, который говорит о том, что коммунизм занимается не совершенствованием производственных отношений, а их уничтожением, не развитием отношений собственности, а их упразднением, не утверждением всесилия пролетариата, а его ликвидацией. И это логично, если считать, что отношения складываются помимо воли людей и отчуждены от них. Уничтожение этих отношений означает превращение производительных сил в искусственную природу, которой каждый человек пользуется по своему усмотрению, но в целом его усмотрение удовлетворяется системой планирования. Все производственные отношения вытесняются из отношений человеческих и становятся отношениями деталей механизма, служащего людям. Человеческие же отношения теряют свои производственные характеристики. Средства производства воспроизводятся и развиваются совокупным разумом человечества, а развитие человека перестает опосредоваться производством. И здесь человеческий дух должен освободиться от плотских производственных интересов и зависимостей. Налицо типичный политический миф, опыт последовательного построения которого, вероятно, впервые различим именно в марксизме.
В своем предисловии «К критике гегелевской философии права» Маркс прямо пишет об этом: «Подобно тому, как древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии, то мы, немцы, переживаем нашу будущую историю в мыслях, в философии. Мы – философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками». Политический миф Маркса по отношению к религии носит характер замещающего контр-мифа: «Критика религии завершается учением, что человек – высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом…».
Этот миф требует уничтожения всего современного мира, не считаясь со средствами. Маркс пишет: Маркс объявляет ту же войну, что позднее объявил Ленин: «Война немецким порядкам! Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории, они ниже всякой критики, но они остаются объектом критики, подобно тому, как преступник, находящийся ниже уровня человечности, остается объектом палача. В борьбе с ними критика является не стараться разума, она – разум страсти. Она – не анатомический нож, она – оружие. Ее объект есть враг, которого она хочет не опровергнуть, а уничтожить». Маркс сравнивает критику с рукопашным боем, где главное нанести удар, «не дать немцам ни минуты для самообмана и покорности». Он пишет: «Надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета; позор еще более позорным, разглашая его». Он считает, что «надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу». И этот мессианский пафос венчается манифестом ультра-революционизма, обещающего человечеству светлое будущее после эпохи тотального разрушения: «никакое рабство не может быть уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство».
