Террор – самое искреннее и понятное воплощение большевицких идей. В разных формах он был применен Лениным, Троцким, Сталиным. Террор продотрядов и комбедов был скорее спровоцированным «творчеством масс», разнузданным криминалом. Террор ЧК и НКВД – систематически организованным процессом. Никакие исторические аналогии не могут оправдать изуверов. Да, террор – признак революции. Но революция – понятие достаточно абстрактное, а террор – конкретные деяния конкретных лиц, которые вешали, стреляли, топили, резали и пытали. Им отдавали приказы и требовали результатов также конкретные лица, прекрасно знавшие, какими методами они утверждают победу революции. Они полагали, что победителей не судят. Еще как судят! И будут судить, пока у людей будет представление о человечности и справедливости.
Троцкий, обвиняя Сталина в терроре, критиковал только тот факт, что инструмент террора оказался не в тех руках: «Революционный террор, который в героический период революции являлся орудием пробуждённых масс против угнетателей… окончательно уступил своё место холодному и злобному террору бюрократии, которая остервенело борется за свои посты и пайки, за свои бесконтрольность и самовластие». Троцкий пошел бы по тому же пути. Потому что те же силы, что организовали революционный террор, стали большевицкой бюрократией. Менялись только условия существования большевизма, а террор был неизменен.
В 1932 году Троцкий и Сталин вступили в заочную полемику по поводу сущности интернационализма. Американец Т. Кэмпбелл, вернувшись из России, написал книгу, в которой утверждал, что СССР больше не опасен, потому что Сталин не следует идее Троцкого распространить коммунизм на весь мир, ограничивает свою деятельность собственной страной и готов открыть внутренний рынок для сбыта товаров капиталистического мира. Кэмпбелл сослался на личную беседу со Сталиным. Троцкий откликнулся: мол, Сталин поворачивается спиной к международной революции. Сталин опроверг: американец «привирает». Но уже в 1936 году в интервью американскому журналисту Сталин заявил, что «у нас» планов и намерений произвести мировую революцию «никогда не было», а большевикам эти планы приписывают в порядке недоразумения. Причем «комического» или даже «трагикомического». В практике государственного управления Сталин прекрасно понял, что революция – это только вирус разложения, а чтобы что-то завоевать, надо воевать – иметь под рукой мощную армию и современные вооружения. Поэтому он отказался от теоретических глупостей и вплотную занимался реальной подготовкой к войне: «красная» империя должна была победить все прочие империи.
Показательно, что в этот период незначительные эмигрантские группы, называвшие себя «фашистами», решили, что логика борьбы за власть привела Сталина к идее нации, заставила предать идеи марксизма, превратила в национального вождя. Эти иллюзии плохо кончились для тех, кто решил, что теперь можно вернуться из эмиграции и присягнуть кремлевскому фюреру. Логика политического процесса, действительно, заставила Сталина отбросить авантюристические планы вроде тех, которыми упивался Троцкий, да и сам Сталин в 20-х годах. Но держать в руках страну и управлять бюрократией Сталин мог только как продолжатель большевистского мифа, насаждая интернационализм как отказ от прошлого страны, культуры и веры русского народа. Уклонение от ложной доктрины марксизма тут же раскололо бы бюрократию, охмурившую этой доктриной народ и спаянную коллективной ответственностью за тотальную ложь. Что, собственно, и произошло в конце 80-х годов, когда новые правители и новые идеологи коммунизма попытались постепенно убрать идеологию из системы управления.
Троцкий вплотную подошел к тому, чтобы выявить особую роль бюрократии в историческом процессе. Он все еще продолжал путать ее с мелкобуржуазным слоем, но уже понимал, что именно этот слой сосредоточил в своих руках все механизмы насилия и прежние сословные привилегии. Он понял, что для Сталина мировая революция – ничто, если она подрывает его личную власть. А внутренняя политика является только средством поддержания этой власти. То есть, Троцкий изобличил в Сталине прагматика, который намеревался властвовать, а вовсе не руководствоваться какими-то абстракциями, столь дорогими Троцкому. Прагматика Сталина – это власть, власть и еще раз власть.
Троцкий писал, что Сталин подчинил политические проблемы полицейским. Так оно и было. В революции сон разума породил чудовищ бюрократии. И Троцкий не стал таким же чудовищем, как Сталин, только потому, что не смог занять его места. Самое же торжество тиранической бюрократии было прямым следствием разрушения традиций русского общества и государства. Троцкий ни о чем подобном в критике Сталина и думать не мог. Он был одержим идеей и гневался лишь, что Сталину доводится воплощать мечты самого Троцкого. Кровавый революционный романтизм, которым он упивался в гражданскую войну, преобразовался в обличительный пафос оппозиционера-фундаменталиста, который хотел считать себя самым последовательным марксистом и стоять вровень с основоположниками этой доктрины. Сталин же, получив реальную власть, сумел остыть от фанатизма, но при этом репрессивные методы остались для него главными – фанатизм идеи был замещен страстью к безмерной власти.
Троцкий критиковал сталинскую бюрократию не с позиций интересов нации, которые этой бюрократией растаптывались, а с позиций врага всякой государственности, с позиций революционера, готового к новому витку террора – не бюрократического, а революционного смертоубийства. Сталин делал то, что хотел бы делать Троцкий. Для первого перманентная гражданская война была продолжением политики, для второго политика – продолжением перманентной революционной войны.
Троцкий и Сталин были в России инородцами, но не признавали родства. Они были лишены приверженности к роду-племени. Их матерью была революция.
Троцкий не считал себя евреем. И даже бракосочетание по иудейскому обряду, которое по его воле произошло во время тюремного заключения (такое позволялось в «тюрьме народов»!), было, скорее всего, скоморошеством. Ни народ, ни семья для Троцкого не представляли никакой ценности. В период своего могущества он отправил восвояси еврейскую делегацию, которая намеревалась напомнить ему о корнях. Своим отступничеством он лишил себя еврейских симпатий, но не приобрел доверия русских. Показной интернационализм мог скрывать, но не уничтожал национальную солидарность. Почитания евреями Троцкого не наблюдается не только потому, что он отступник, но и потому, что он неудачник.
Сталин как крупнейшая политическая фигура XX века не может не быть на особом счету у его единоплеменников. Ведь ему довелось многие десятилетия управлять народами, многократно превосходящими грузинский народ как численно, так и масштабами исторического творчества. Поэтому хрущевское разоблачение культа личности Сталина было воспринято в Грузии как антигрузинская политика, а в 1956 году в Грузии по этому поводу вспыхнули крупные беспорядки. Это понятно. Гораздо труднее понять сталинизм русских людей, с которыми Сталин не связан ни родством, ни культурой. Ведь Сталин погубил русских более, чем любой другой правитель. Да, время было кровавым. Но даже на этом кровавом фоне русские потери от сталинского владычества невероятно велики.
Троцкий так и не освоил идиш, предпочитая русский и украинский. Сталин тоже нечасто переходил на грузинский – в основном, когда гневался на своих единоплеменников. Он бывал недоволен, если замечал, что грузин перестает быть грузином – говорить и читать на своем языке. При этом Сталин точно знал, что владычествовать над Грузией он может только как глава большевистского государства. Он мог быть грузином в каких-то бытовых моментах, мог мыслить как грузин, но говорил как марксист и действовал как тиран.
