Многоуровневый характер дискуссии, приуроченной к столетию Балканских войн, служил провозвестником вероятных направлений полемики в связи с годовщиной Первой мировой войны. Бросалась в глаза абсолютно неисторичная трактовка того, что представлял собой национализм, идеи свободы и равноправия в конце XIX – начале ХХ в. Не признавался легитимный характер традиции борьбы за свободу, особенно если эта борьба протекала на территориях, находившихся в сфере интересов бывших империй. Наиболее безапелляционно в этом смысле высказывался профессор Тимоти Снайдер. По его мнению, наряду с националистическими движениями, по вине которых распалась Турция, «внутри сербского правительства действовали силы, стремившиеся присвоить часть территорий Австрии, то есть повторить то же, что они проделали с Османской империей». Русские и сербы обвиняются во многих злодеяниях, на которые не пошел бы цивилизованный мир. Как и Каплан, Снайдер полагает, что балканский национализм повлиял на формирование мировоззрения Гитлера и его программы
[35]
. Намеренно упускается из вида, что стремление к свободе, например в Боснии и Герцеговине, проявлялось не только во время восстания 1875–1878 гг., но и позднее – в период австро-венгерской оккупации. Ничего не говорится о восстании 1882 г., в котором совместно участвовали и сербы, и мусульмане. Игнорируется тот факт, что до того момента Сербия проводила лояльную политику в отношении Австро-Венгрии, что первые массовые депортации мусульман на Восток произошли именно с территории Боснии и Герцеговины, которые империя сначала, преодолевая сопротивление, оккупировала, а затем и полностью подчинила своей власти. Закрываются глаза на гнев сербского и мусульманского населения, вызванный состоявшейся в 1908 г. аннексией. Волшебным образом только в 1912 г. «начинается» исход мусульман с Балкан, который некоторые авторы даже называют «геноцидом»
[36]
. Сегодняшнее представление о «гуманных» формах глобализации проецируется на прежние империи, которые преподносятся как толерантные, мультиэтничные образования. Продвижению этой концепции служит и тезис, будто кризис и распад мультиэтничной Османской империи начались не ранее, чем в результате Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. и последовавшего Берлинского конгресса: «Договор (1878 г. – М. Б.), утвердив новый принцип унитарного национального государства, посеял семя будущих конфликтов – от Балканских войн 1912–1913 гг. и Первой мировой войны до современных гражданских войн и этнических чисток на территории бывшей Югославии. Тяжесть понесенного Турцией поражения… и территориальных потерь оказалась фатальной для проекта мусульманских либеральных реформ и модернизации, начатой Османской империей в середине XIX века». Вина за столь прискорбный ход событий, разумеется, лежит на преисполненных национализма малых балканских государствах, а также на их восточном покровителе. Под этими инсинуациями стоят подписи профессоров Юты, Индианы, Стэнфорда
[37]
. Следует, впрочем, отметить, что подобные и даже более оголтелые заявления не остаются без ответа и возражений, о чем свидетельствуют сборники, опубликованные за последние два года
[38]
.
В том же ключе авторы многих работ, опубликованных в связи с годовщиной начала Первой мировой войны, отзываются и об Австро-Венгрии. Будучи «фактором стабильности», «цивилизационного развития и процветания», она не могла в конце концов не ответить на провокационное воздействие сербского национализма – «фактора дестабилизирующего». От авторов, сознательно формирующих «идеальный образ» Монархии, не стоит ожидать объективного компаративного анализа. На одной стороне – Сербия, которая после Балканских войн оказалась в ситуации «этнически сложной реальности» и которая повинна в преступлениях на обретенных территориях, воспринимаемых ею как к колонии. А на другой – Австро-Венгрия, представляющая собой «правовое государство», «ошеломляющее своей справедливостью», придерживающееся в своей политике принципа «постепенности и настойчивости», преисполненное «духа взаимного уважения и толерантности в отношениях между различными этническими и религиозными общинами». Государство с «совершенной администрацией», с верховенством «закона и порядка», с разветвленной транспортной сетью, связывающей воедино всю страну, с «государственным образованием», «социальной и гигиенической защитой» и т. д. При описании этого «рая на земле» абсолютно исключено употребление терминов «колониальная политика» или тем более «империализм». Если верить вышесказанному, у сербов в Боснии и Герцеговине не было ни единого рационального повода к недовольству. Восхваление достигает апофеоза в утверждении, что «к 1914 г. Босния и Герцеговина достигли уровня, сопоставимого с остальными областями Двойной монархии». Соответственно, быть противником всего вышеперечисленного мог только «иррациональный национализм»
[39]
. В своем недавнем интервью австрийский историк Манфред Раухенштайнер (Manfried Rauchensteiner) заявил: «По своей природе Австро-Венгрия (а Югославия? – М. Б.) была помехой для любого националистического государства. Между прочим, словенцы и хорваты воспринимали Австро-Венгрию не так, как сербы. Даже в Боснии и Герцеговине принимали Австро-Венгрию. Многие, кто смотрит в прошлое из 2014 г., говорят, что австро-венгерские многонациональные государственные рамки (а югославские? – М. Б.) оставались жизнеспособными»
[40]
. С вышеприведенными оценками диссонирует игнорируемая многими классическая работа историка Робина Оки, который рассматривал австро-венгерский режим в более достоверном контексте, а именно империализма того времени
[41]
.
