Глаза… Посмотрите на его глаза. Они серьезные. На всех, даже детских фотографиях — серьезные. У него и отношение к жизни было иное, чем у всех его одноклассников, — более серьезное, основательное.
Мама Вадима Елена Львовна растила его одна. Так уж сложилась личная ее жизнь. Да бабушка, Любовь Петровна Абкина, помогала, заражая внука своим оптимизмом, передавала свою любовь к Родине, большую жизненную энергию.
Рос Вадим послушным, но далеко не идеальным, как все его сверстники… Как все пацаны, играл в «войнушки» и в «костры». Мог и на уроки не пойти. Правда, всегда признавался в этом и утешал мать: «Мама, я ведь способный, все равно „пятерку“ получу». И смеялся. Ну как на него сердиться…
А учился он действительно хорошо. За первые три класса в школе № 64 получил похвальные листы за отличные успехи. У него было три страсти: спорт, чтение книг и музыка.
Занимался плаванием в бассейне стадиона «Динамо», потом в школе № 2 Олимпийского резерва — легкой атлетикой, а позже увлекся прыжками с шестом. У него была заветная мечта: взять четыре метра. Три девяносто он брал. Даже три девяносто пять. Четыре метра были как заколдованные.
— Вернешься из армии — перепрыгнешь, — сказал Вадиму его тренер Юрий Яковлевич Викторов. Ему нравилась настойчивость и упорство юного прыгуна.
— Перепрыгну, можете не сомневаться, — сквозь зубы бросил, зачехляя шест, Вадим.
У него были любимые писатели — Цвейг, Хемингуэй, Ильф и Петров.
Елена Львовна вспоминает: «Если в соседней комнате раздавался время от времени звонкий смех, все знали: Вадим перечитывает — в десятый или двадцатый раз — „Золотого теленка“ или „Двенадцать стульев“. Он заражал своим стремлением читать все подряд всех одноклассников».
Наташа Литвиненко: «Я читаю Ильфа и Петрова — мне, честно говоря, не очень смешно, а он прямо‑таки заливается. И рассказы Цвейга мне не нравятся. А вот Хемингуэя он для меня открыл. Посоветовал однажды: прочти „Прощай, оружие“. Это произведение потрясло меня. Он у нас был вообще самый начитанный в группе. Учился на „отлично“. Память у него была феноменальная».
И, наконец, третья его страсть — музыка. Рок‑музыка. По части музыкальных групп он был ходячая энциклопедия. Но что интересно: любимыми песнями были, в отличие от рок‑песенников, наши, спокойные, задушевные: «Есть только миг» и «Девять граммов в сердце» из кинофильма «Белое солнце пустыни». Он здорово играл на гитаре, и ребята всегда просили его исполнить любимые песни под гитару.
Как‑то в группе зашел разговор о том, как, кто и почему решил поступать в институт физкультуры. Оказалось, что не из‑за спорта, не из‑за любимых прыжков пошел в институт Вадим Миронов. Из‑за детей. Он так и сказал: «Из‑за детей, хочу, чтобы всегда рядом со мной были дети». И во дворе все своих малышей на него оставляли, знали, что с ними ничего не случиться, если они с Вадимом.
Видно, эти прыжки с шестом и сыграли свою роль в выборе воинской профессии. Полет при прыжке с шестом длится несколько мгновений. За это время прыгун переживает целую гамму противоречивых по своей сути чувств. Он идет в атаку на высоту, планка — его враг…
Глядя на подтянутую, спортивную фигуру призывника, члены комиссии райвоенкомата были единодушны: в команду 33 — воздушно‑десантные войска.
Учеба в учебном подразделении в городе Печоры Псковской области пролетела быстро. Перед выпуском из «учебки» он написал второй рапорт на имя командира учебного подразделения, в котором просил направить его в Афганистан. В первой просьбе ему категорически отказали. В его личном деле было записано, что он один у матери. Но он все‑таки настоял на своем.
Невыносимой пыткой для него было учить молодых солдат и отправлять их в Афганистан, а самому оставаться.
Уже потом, получив боевое крещение, он писал двоюродной сестре Ирине:
«…не знаю, поймешь ли ты меня, но все пути назад закрыты. Я пошел добровольцем. Пойми, трудно быть подонком и подлецом по долгу службы. А кем я был полгода, когда учил своих курсантов, которые должны были идти „за речку“? И как смотреть в глаза — беспокойные, полные упрека — их матерей, приезжавших провожать своих сыновей? Я не мог, не мог остаться в Союзе. Я корил бы потом себя всю оставшуюся жизнь. Помнишь, тот мальчишка, о котором я тебе писал, погиб. Это было уже слишком…
Зато теперь моя совесть чиста.
Главное, матери не говори об этом. Я ей пишу, что езжу по командировкам, как художник…»
Писал и другие письма:
«У меня все в порядке, из подразделения не выхожу. Заделался писарем — так что теперь штабной человек. Тебе обо мне нечего беспокоиться. Похудел, правда, на 15 килограммов, но ничего, приеду, ты меня откормишь».
Елена Львовна, конечно, не верила в его штабную жизнь. О своей другой жизни, полной смертельной опасности, он писал друзьям, двоюродным сестрам. С обязательным постскриптумом в конце: «Без права передачи маме».
Матери все же пришлось написать правду: «Подумаешь — Афганистан. Да что тут страшного… Сижу целыми днями, магнитофон слушаю — у нас тут общий „Шарп“. А бои… Так это дело добровольное…»
Лишь много позже она узнала, что вместе с отрядом Вадим по несколько раз в месяц отбивал атаки душманов, что по возвращении на базу валился с ног от усталости, но отдохнуть как следует не успевал — нужно было готовиться к новому выходу, а значит, и к бою.
Письма, письма, письма… Он писал много и многим. Разные по стилю и содержанию. Но всегда искренние, теплые, заботливые — любимой маме. Такие же нежные, но более суровые — двоюродной сестре, огромные, по пять и больше страниц — Наташе Литвиненко, однокурснице. Нет, она не была девушкой Вадима. Просто хороший, добрый товарищ. Они переписывались. Он так и не успел познать светлое и таинственное чувство любви. Это страшно — умереть, не познав любви…
Идти в тот последний бой его отговаривали все друзья и товарищи: «Вадим, ты домой готовься, молодых полно. Ты свое отвоевал». Но он пошел.
В одном из последних писем сестре он писал:
«Ты помнишь „По ком звонит колокол“ Хемингуэя? Мне кажется, что если он по ком‑то звучит, то еще не значит, что не по тебе…»
Наташе Литвиненко:
«Завтра рано утром я ухожу. Я очень долго ждал этого дня. Целый месяц страдал от безделья. Тут такая тоска… Парни, с которыми вместе служили в Союзе, прислали письмо с „Севера“. Страшное письмо. Некоторых из тех, с кем договорились встретиться после службы, нет в живых…»
Он уходил в последний бой, твердо веря в свою звезду. Какая смерть? Этот бой последний. А там — домой.
Через неделю ожидали выхода приказа об увольнении в запас воинов его призыва. Он уже приготовил парадный китель с боевыми наградами.
