27 июля 1914 года колонны Финляндского полка выступили из казарм на Николаевской набережной Васильевского острова и под полковой оркестр, под бодрящую музыку маршей двинулись в сторону Варшавского вокзала. Вдоль их пути всюду толпились обыватели; барышни кидали цветы; гимназисты махали руками и провожали гвардейцев горящими взорами…
По плану развертывания вся гвардия должна была войти в состав 1-й армии Ренненкампфа и вместе с ней наступать на Кёнигсберг. Но гвардейская пехота не поспела за конницей. Кавалерийские полки уже выступили в поход, а пехотные только сосредоточивались в заданных районах. Ставка решила перенацелить их на направление Варшава – Берлин, на котором планировалось наступление. Катастрофа армии Самсонова в Восточной Пруссии и опасное положение, сложившееся на Юго-Западном фронте под Люблином, опрокинули эти планы. Гвардейская пехота была переброшена к Люблину. 25 августа Финляндский полк вступил в свой первый бой у деревни Гелчев, в тридцати верстах южнее Люблина.
Слащев оказался на фронте не сразу. Как офицер Пажеского корпуса, он мог продолжать службу в тылу, в Петербурге, – учить пажей тактике. Молодая жена на сносях, наверно, умоляла его воспользоваться сей благой возможностью, остаться хотя бы на время. Но это ли дело для честолюбивого, полного сил офицера? Позорно сидеть в тылу, когда полковые товарищи чуть ли не каждый день добывают себе звезды на погоны да получают кресты (кому повезет – Георгиевские, кому нет – деревянные…). Мы не знаем точно, когда штабс-капитан Слащев прибыл к своему полку. Официально в приказе он откомандирован из Пажеского корпуса и включен в список офицеров лейб-гвардии Финляндского полка с 31 декабря 1914 года. Но вполне возможно, что уехал из Питера, не дожидаясь приказа: слишком велико было в его нетерпеливой душе желание попробовать себя в бою, отличиться, поймать военную удачу и славу.
Не дождался он и рождения дочери. Видел ли он ее вообще когда-нибудь? Возможно, что не видел. Никаких сведений о его приездах в Петербург в последующие три года у нас не имеется. Потом Гражданская война, разрыв всех связей…
В декабре – январе гвардия стояла в резерве. В феврале Финляндский полк был выдвинут к северу от Варшавы, на Млавское направление. Первые дела, в которых мог проявить себя ротный командир Слащев, развернулись у деревни Едвабно. И он себя проявил. Подробности не сохранились, но за эти кровопролитные бои, в которых полк потерял убитыми, раненными, контуженными четверть офицеров, штабс-капитан Слащев получил свою первую боевую награду – Анну четвертой степени, «клюкву».
При награждении Анной четвертой степени на эфесе холодного оружия делалась надпись: «За храбрость». Он действительно был отчаянно храбр, штабс-капитан Слащев. В том море огня, грязи и смерти, которое представляли собой сражения Первой мировой войны, он нашел себя, он, можно сказать, купался в этой стихии. В ужасном есть прекрасное. Слащев был художник боя и смерти. Его могучая и страшная красота в бою увлекала подчиненных, устрашала противника. В нем действительно было что-то от бога войны – огромного, ярого, отчаянного, безумного.
Свидетельствует полковник Дмитрий Иванович Ходнев, офицер лейб-гвардии Финляндского полка:
«Разве можно забыть подвиг командующего 1-м батальоном, шт[абс]-кап[итана] Слащева?! Ровно в час, назначенный для атаки, минута в минуту, он встает во весь свой рост, снимает фуражку, истово крестится и с обнаженной шашкой идет вперед, ведя роты на смерть или победу…
Это была изумительно красивая, но жуткая картина! Пример начальника имеет в бою колоссальное значение; за таким офицером солдаты всегда пойдут хотя бы и на верную смерть»
[248]
.
За отчаянно смелые действия награды следовали, догоняя друг друга. После «клюквы» – Анна третьей степени с мечами и бантом; далее Станислав с мечами, Владимир второй степени с мечами и бантом. Летом 1915 года, в дни тяжелейших сражений на всем фронте, он за три дня боев получил сразу две георгиевские награды. Правда, они нашли героя не сразу. Год пришлось ждать.
Высочайшим повелением от 18 июля 1916 года штабс-капитан Слащев награжден орденом Святого Георгия четвертой степени: «За то, что 20 июля 1915 года, командуя ротой в бою у д[еревни] Кулик, оценив быстро и верно обстановку, по собственному почину бросился во главе роты вперед, несмотря на убийственный огонь противника, обратил части германской гвардии в бегство и овладел высотой, имевшей столь важное значение, что без овладения ею удержание всей позиции было бы невозможно»
[249]
.
Чуть позже, одновременно с производством в капитаны, прильнуло к его боку и георгиевское оружие: «За то, что 22 июля 1915 года в бою у д[еревни] Верещин, командуя батальоном и лично находясь на позиции под сильнейшим огнем противника, видя отход соседней части, по собственному почину бросился во главе своего батальона в атаку и обратил противника в бегство, чем восстановил положение и предотвратил возможность потери позиции»
[250]
.
Обратим внимание: 20 июля он командует ротой, а 22-го – батальоном. В тяжелых оборонительных боях, в контратаках быстро выбывали из строя офицеры. Младшие становились на место старших. Назначения и производства в чины опаздывали порой на многие месяцы. По штату командир батальона должен быть в чине капитана. Чин этот был присвоен Слащеву только приказом от 28 сентября 1916 года, но со старшинством от 19 июля 1915 года – отсчет от тех боевых дней под городом Холмом.
В том же бою гвардии штабс-капитан Слащев был контужен. До этого за год войны на его счету имелись три боевых ранения и одна контузия. Еще две пули настигли его годом позже, во время кровавых боев на Ковельском направлении.
Сам Слащев воспоминаний о своем участии в мировой войне не оставил и о ранениях не рассказывал. Попытаемся отчасти восполнить этот пробел, используя свидетельство другого офицера, скрывшего свое имя за литерами К. Р. Т. Из контекста видно, что офицер этот, как и Слащев, был ротным командиром; как и Слащев, участвовал в боях на Луцком направлении (правда, несколькими месяцами раньше).
Рассказ о ранении. Из воспоминаний офицера. Действие происходит 23 мая 1916 года, в первый день Луцкого прорыва.
«Я встал опять, отдал винтовку стрелку, вынул из кобуры наган и стал стрелять в находившихся шагах в 50–70 австрийцев. Сделав два промаха, я почувствовал, что меня охватило какое-то полное безразличие… В этот же момент я почувствовал страшный удар в голову, ослепительно белый свет в глазах, почувствовал, что меня перевернуло вокруг оси на 180 градусов и что я падаю на колени, и слышу крик стрелков: „Ротный убит!“ – вижу, что стрелки один за другим вскакивают на ноги и бегут. Бегут, после такого успеха! Я закричал: „Куда? стойте! Я ранен!“ – не тут-то было! Оставшись без офицера, люди убежали и скрылись в окопах противника… Захаров и Гаголкин кинулись ко мне с перевязочным пакетом, я стою на коленях, чувствую, что у меня по правой щеке что-то течет, провожу рукой и смотрю – не кровь, а похожее на сырой яичный белок. Спрашиваю: „Глаз цел?“ – „Никак нет“. <…>
